Зато я встретился со стариком Джорджем Бзэком. В то время я уже целый век работал на сардинной фабрике, и мы давно уже поставили ванну, и история с Милдред тоже давно кончилась, и много времени прошло с той субботы, когда я ходил к бывшему дому Стеллы и увидел там объявление: «Дом продается». Собственно говоря, кончилась и та полоса моей жизни, о которой я рассказываю. Я снова взялся за чтение. Читал стихи Уитмена. Иногда попадался стих, который начинается со слов: «Из колыбели, вечно баюкавшей…» — и мне становилось грустно. Я был растревожен, места себе не находил, и меня раздражала тихая, довольная жизнь моей старухи и Гарри, которые наглядеться друг на друга не могли и только это и делали, когда им казалось, что я не вижу. А я страдал, потому что у меня самого ничего не было, и в таких случаях лучше всего для успокоения прошвырнуться по улице. Один раз я забрел в Элсвик, где жил бедняга Джордж. Я вышел на одну из тех длинных улиц, что ведут к Скотсвуд-роуд, — подъезды там всегда открыты настежь и лестницы голые, а там, где дом начал уже разрушаться, видны куски шифера.

Я услышал гудки пароходов и стал думать о Темзе, Хамбере, Гудуине, Копенгагене, Гамбурге, Бискайском заливе, Нью-Йорке, Новом Орлеане, мысе Горн. Я дошел уже почти до самой реки и только тогда понял, что невольно иду на зов гудков. Когда я вспоминал все эти манящие названия и сравнивал их с тем, что меня окружало, мне становилось тошно: грязная мостовая, всюду песок, туман, занесенный с моря, за восемь или девять миль, с примесью серы и пепла, — хуже, чем в аду; запущенные сады, земля затвердевшая, как асфальт; покосившиеся стены; грязные занавески, сквозь которые просвечивают лампы без абажуров, и всюду, как крысы ночью, шныряют чумазые дети.

И послушайте, какая мысль мне пришла. Говорят, иногда человек ходит по краю адской бездны. И в самом деле, подумать только, что у меня внутри? Вот где бездна, и я на ее краю: бедняжка Артур мечется, кричит, просится на волю; убийца, помешанный на сексуальной почве, лжец, лицемер, улыбающийся трус; ничтожество, гроша за душой нет, только и умеет, что других свиней от корыта отпихивать; или вор с каучуковым лицом, который слишком дрожит за свою шкуру, чтобы рискнуть. Вот около чего мы ходим. Встретимся в конце круга и подберем свою блевотину, ты у своего конца корыта, а я — у своего.

Я вышел на ровную прямую дорогу, которая вела к Блейдон Рейсис, и зашел в пивную; не потому, что хотел выпить, а потому, что мне нужно было как-то выбраться из этой тьмы. Там был бар в милю длиной и площадка для танцев. За стойкой стояла какая-то тетка, похожая на жабу, и, когда я подошел к ней, десяток глаз уперлись, как пистолеты, мне в спину. Кое-как совладав со своим голосом, я с перепугу спросил шотландского эля, хотя нацелился на смесь простого пива с имбирным. Барменша сурово посмотрела на меня, но эля налила; обручальное кольцо у нее почти вросло в палец. Я стал пить, поглядывая назад через плечо. За средним столиком две бабушки, у которых никогда не было внуков, с полным знанием дела толковали про выкидыши и аборты, и одна рассказывала, как ее товарке не повезло — одна девчонка, умирая, ее выдала.

Несколько парочек наперебой рассказывали похабные анекдоты и терлись коленками под железными столиками; темноволосая ирландка почти лежала на стуле, расставив ноги, и, широко разевая рот, распевала балладу; какой-то паренек не старше меня обжимал в дальнем углу девчонку, думал, наверно, что никто не видит, или просто притворялся приличия ради; два шофера мухлевали с путевыми листами и для храбрости хлопали кружку за кружкой, а почтенный старый рабочий с усами, как у кайзера Вильгельма, в тугом воротничке, смотрел на меня так, словно хотел сказать: «Господи, мало тут желторотых выпивает, так тебя еще принесла нелегкая!»

Я пил, стараясь ни о чем не думать; пиво текло у меня по подбородку, и все надо мной смеялись. Только один человек не смеялся, и это был старый Джордж. Три большие кружки стояли перед ним на стойке, а четвертую он держал в руке. И мне вдруг показалось, что я очнулся от кошмара, почувствовав прикосновение простыни, или после бесконечно долгой ночи увидел солнце. Я быстро пододвинулся к нему.

— Здравствуйте, Джордж, — сказал я.

— Не смей так меня называть, — сказал он.

— Это я, Джордж.

— Кто ты, черт побери? — спросил он, поворачивая голову, и вот уж настоящий кошмар — он меня не узнал.

— Артур Хэггерстон, работал с вами на стройке.

— Совсем из головы вон, — сказал он. — Ты схорони с мое людей, тогда узнаешь, как трудно всех упомнить… Прости, малыш, у меня горе. Последнюю родную душу потерял. Все полегли у меня на глазах от пуль, штыков, снарядов, мин, тонули, помирали от гриппа, воспаления легких, чахотки, гибли от обвалов, сгорали живьем в рудничном газе, но один всегда оставался…

— Кто ж это, Джордж? — спросил я.

— Он сорок лет носил на плечах гроб, а теперь вот решил туда лечь, — сказал он. — Обожди-ка, да ведь это же Артур, малыш Артур, который в похоронном бюро работал.

— Да нет же, я на стройке работал, — сказал я.

— Это ты закопал дядю Джорджа и мазурика Сэма, — сказал он. — Мазурик Сэм на этот раз крепко промазал. Отправился туда, где нет никаких путевых листов.

— Умер?

— Нет, просто в санаторий поехал легкие лечить.

— Жаль, — сказал я. И сердце у меня отчего-то защемило.

— Жаль! Меня лучше пожалей. На его место меня поставили. Я теперь старший закоперщик.

— А все из-за той истории?

Он покачал головой.

— Они часа два не могли выбраться, но все-таки поспели к расчету и так обрадовались встрече с тем малым, что пошли в первую же пивную, и ну пиво хлестать. Вернее, это все Сэм. Дядя Джордж скоро смекнул, чем тут пахнет, и домой. А Сэм, бедняга, никак не мог отогреться… Наклюкался и всю ночь в канаве провалялся. Сам виноват.

— Но началось все из-за меня.

Он покачал головой.

— Ты тут ни при чем. Не воображай, будто это ты загнал его в санаторий. Он сам себя загнал.

Помогать и не надо было. Он помаленьку себя гробил с тех самых пор, как мать отняла его от груди.

Джордж, не вставая, попытался поставить пустую кружку на стойку, но не мог дотянуться. Я взял у него кружку и подал ему другую, из тех, что стояли перед ним.

— Не воображай, будто это ты, — сказал он. — Кажется, я тебе это уже говорил. — Я кивнул. — Ну, конечно же, говорил. Вот я, к примеру, винил себя в том, что было на высоте 60, — рассказывал тебе про это когда-нибудь? Я прорыл не один тоннель и вставил запалы. Но я был виноват не больше, чем генерал, который нами командовал… Это все змей проклятый нас искушает. Сидит там (он указал пальцем на пол), разевает пасть и заглатывает людей. Вот и все. Господь создал человека для радости, но змей завидует и тащит нас в преисподнюю.

— Разве это так просто, Джордж?

— Змей пожирает всех, — сказал он. — Против этого и спорить нечего. — Он единым духом осушил кружку почти до дна. — Теперь, когда в него никто не верит, ему еще сподручней стало дела делать. Это он попутал тебя и других ребят, когда вы травили моего племянника в овраге. И мой бедный племянник думал, что он убегает от вас, но как бы не так — это его змей тащил в преисподнюю, все равно как земля все притягивает, понимаешь?

— Кэрразерс-Смит?

Он кивнул.

— Тогда-то змей в первый раз и ввел его в искушение — заставил стыдиться собственной фамилии. Мне-то что. Родичей ведь не выбирают. Они тебе от рождения даны, а потом можешь их бросить — дело твое. Как только он сменил фамилию, так сразу и попал в лапы змея. Человек, который своей фамилии испугался, и мальчишек испугается, тот, который не может вынести свою фамилию, ничего не может вынести. Верно я говорю? Вот он и бежит, как заяц, падает, а женщина, это жало змея, уж тут как тут, тянет его к погибели.

И я снова представил себе, как Кэрразерс-Смит вошел в дом у оврага.

— Та женщина, которая его впустила?

— Та, с которой его змей свел.