— Аллилуйя.

— Хвала господу.

— У этого человека не глаза, а сверла, — сказал Носарь.

Поучение: О братья, не думайте, что наша цель — это возвращение в рай. Кто дерзнет отрицать распятие? Кто посмеет отвернуться от окровавленного чела, от пронзенных гвоздями рук и ног, от истерзанного тела? И все же миллионы, да, миллионы закрыли глаза, миллионы предпочли дьявола. Вы спросите: как можем мы предпочесть дьявола, если не верим в него? Все дело в том, братья и сестры, что дьявол хитер и коварен; он стал незрим и незримо присутствует повсюду. Но людям кажется, будто его нет, и они думают, что грех — это естественное состояние, что в нем нет ничего дурного. Оно не имеет никакого отношения ни к богу, ни к дьяволу, ни к искушению, ни к вечному проклятию. Оно касается лишь желаний и чувств. Но желаниям нужен исход, а чувствам — удовлетворение. И дьявол управляет ими издалека. Братья и сестры, дьявол ликует, никогда еще ему не было так легко!

Молодежь в наше время предана на его милость. Но самое ужасное, что у него нет милости и быть не может. Молодежь живет, не признавая добродетели, обуянная гордыней, в пренебрежении к священным законам божеским. Она погрязла в мерзости. У нее нет надежд.

Старик Носарь был весь в поту.

— Он все время глядит на нас… Чего ему надо?

— Заткнись!

Но я и сам вспотел. Этот пастор знал свое дело. Только не подумайте, что на меня все это подействовало. Просто я растерялся.

Увещание: Если бы они поняли, что лишь дающему воздается сторицей, что единственный способ наслаждаться жизнью — это вручить ее господу, что только тот, кто ненавидит жизнь, стремится обладать ею. Взгляните сквозь сеть лжи, сотканную дьяволом, на вечные муки тех, которые попали в его когти, взгляните на все это ради спасения своей души. Сверните с неправого пути, воззрите на распятие, воззрите на чело, увенчанное терниями за грехи ваши, на эти раскинутые руки и ноги, пронзенные гвоздями, на кровоточащее тело. Взгляните в эти чудесные глаза, и вы обрящете в них прощение, которого ждете.

— Я ухожу!

— Никто тебя не держит.

Заключение: Склоним же головы и закроем глаза. Вознесем наши души к небу и помолимся богу, дабы он вразумил тех, кто не в лоне нашей церкви, дабы они упали ниц пред престолом милосердного…

— Ты идешь, Артур?

— А теперь споем молитву тихо-тихо, чтобы я мог услышать бога…

Вдруг начался шум. Подняв голову, я увидел, что Носарь удирает со всех ног.

— Юноша, нельзя убежать от бога.

— Останься, и ты обретешь мир.

Но его уж и след простыл.

— Да свершится воля божия, — сказал мистер Джонсон в конце службы. Он глядел на меня сверху вниз — голый череп, ввалившиеся щеки и добрые карие глаза. — Я уверен, что сегодня бог вразумит кого-то.

Я чувствовал себя манекеном. Одежда висела на мне, как белье на веревке, только сохла не мыльная пена, а целые галлоны пота, по гинее за каплю. Я потерял фунтов тридцать весу и совсем обалдел. Сам не знаю, почему. В мозгах у меня помутилось с той самой минуты, как Носарь удрал.

— Ведь Артур остался, — сказала Дороти.

— Да, остался, — сказал мистер Джонсон. — Ну что, Артур?

— Это не по-честному.

Он усмехнулся.

— Бог оправдывает все средства.

— Возможно. Но я предпочел бы просто спокойно посидеть и подумать. Никаких молитв, гимнов, болтовни. Просто спокойно подумать.

— Сидеть, и думать вечно? — сказал мистер Джонсон. — Да ты, я вижу, крепкий орешек. Не лучше ли нам сыграть в шашки, а?

Честное слово, так прямо и сказал. Меня поразило, как он сразу переменился.

А потом Дороти опять проводила меня до двери и не отпускала добрых десять минут.

— Во что вы верите? — спросила она.

Глаза у нее были отцовские; глядя на нее, я вдруг представил себе, как лицо ее когда-нибудь высохнет, постареет и сморщится, как у него. Но нет, этого быть не может.

— Дайте мне время, — сказал я.

— Значит, вы хотите обдумать то, что слышали сегодня?

— Ваш отец не единственный, кого я слушаю, — меня все интересует.

— Не вас одного.

— Слушать — это все равно как цветы собирать.

— Выходит, вы собираете только то, что вам нравится.

— Как когда. Иной раз такого наберешь, что и сам не рад. Вот, например, некоторые вещи, которые ваш стар… которые он говорит. Про одиночество, про то, что все мы одиноки. Вот что я собираю и не потому, что мне это нравится, а потому, что мешает.

— Какой вы странный, — сказала она.

— Скажите, сколько вам лет? — спросил я. — Ведь вы всего на несколько месяцев старше или младше меня. Для вас все яснее ясного. А для меня — нет.

— Я тоже думала об этом. Много думала.

— Еще бы, — сказал я. — Но я говорю про себя. Скажем, человек слушает. Это все равно как вязать, даже еще медленнее. Вот ваш отец говорил, что воздается лишь дающему…

И я рассказал ей про Джорджа Бзэка с его племянником и про то, как он стал мертвецом.

— Поэтому вы и пришли сегодня? — спросила она с легкой насмешкой.

Мне хотелось обнять ее и сказать:

— Нет, я пришел потому, что здесь есть один цветок, который я хотел бы сорвать.

Но я только взял ее за руку. Она прислонилась к двери, глядя на меня с едва заметной призывной улыбкой. Я сжал ей руку и хотел поднести ее к лицу в надежде, что тогда она обнимет меня за шею, но не осмелился. Она была права, а я не прав. Она была на сто лет меня старше, я не смел шевельнуться, а она смеялась. И я почувствовал, что она легко может меня одурачить.

— Мне пора.

Она отняла руку. Просто удивительно, как я вообще посмел тогда взять ее за руку, мне она казалась слишком добродетельной, чтоб ее коснуться, не говоря уж — поцеловать. Может, поглядев на нее повнимательней, я понял бы, что и она тоже разочарована. У первого фонарного столба я остановился и хватил по нему кулаком. Хватил изо всей силы, а когда обернулся назад, дверь за ней уже захлопнулась.

Весь остаток лета и почти всю осень я проболтался без толку, ходил в миссию и становился все более глух к проповедям пастора, но не к голосу Дороти; ведь это ее голос привлек меня туда, и даже теперь, когда в голосе какой-нибудь другой девушки мелькнет похожая нотка, я вспоминаю Дороти и весь замираю. Мы с ней часто гуляли и разговаривали, но всегда держались на почтительном расстоянии, не считая случайных прикосновений. Я совсем дошел. У этой девушки было редкостное терпение, но, как потом оказалось, воздаяния она не получила. Что толку, если можно только гулять и ходить на церковные службы — ни в кино, ни на танцы, ни на вечеринку? Но так продолжалось довольно долго.

Иногда я не могу понять, что же произошло. Я любил эту девушку. И был не робкого десятка. Но она как-то сковывала меня. Или, может быть, это не она, а воспоминание о ее голосе, церковная обстановка, молитвы и гимны мешали мне. А может, все дело было в том, что я уважал невинность и не хотел ее губить. И кроме того, меня все время удерживала мысль о Стелле.

С ней все оставалось по-прежнему. Я никому про нее не говорил. Там был особый мирок, тихий и уютный, как сон, и всегда открытый для меня. Когда я думаю о Крабе и Милдред, то понимаю, как мне повезло, что все так вышло, — приходишь, тебя встречают дружелюбно, ласково, а уходишь свободный, и ничего с тебя не требуют. Невероятно, правда? Но так это было, и теперь, когда я стал старше и умнее, я понимаю, что, пожалуй, по-настоящему чистой и невинной была Стелла. Иногда, закрутившись, я подолгу с ней не виделся. Иногда нарочно избегал ее из-за Дороти, но в конце концов я шел к ней, потому что у нее мне было хорошо, как дома. Она открывала мне дверь и всегда встречала меня радостной улыбкой, никогда не жаловалась, что я ее забыл. Я садился на диван у камина, а она оживленно болтала или, вернее сказать, лепетала — про книгу, которую недавно прочла, — а она очень любила читать — лепетала увлеченно, захлебываясь. Иногда я чувствовал себя виноватым, но через несколько минут ощущение вины исчезало, потому что она давала мне почувствовать, что я ничем не связан и раз я здесь, ей больше ничего не нужно. Да, братцы, я чувствовал себя героем из ее любимой книги, когда она сидела рядом, смеясь и болтая, маленькая, пухленькая, с красивыми ножками и добрыми веселыми глазами. Часто она обрывала свою болтовню и целовала меня. А иногда сдерживалась и говорила: «Я приготовлю поесть — чего тебе?»