— Да нет же, сэр. Про племенных голубей его отца. Он принес трех самых лучших, потому что диких поймать не мог; один получил в прошлом году приз за перелет через Ла-Манш; только, пожалуйста, сэр, старику не говорите, а то он убьет Носаря.

— Пошел вон!

В жизни не видел, чтоб человек был в такой досаде.

Но он мне отомстил. У меня отобрали значок старосты, и все мои честолюбивые планы рухнули. С тех пор на меня махнули рукой, и даже старик Трёп больше в меня не верил. Встречаясь со мной в коридоре, он только головой качал. И твердил, что я самое большое его разочарование.

— Я-то, — добавлял он, — верил, что ты будешь на высоте.

А я все позабывал его спросить, что это за высота такая и где она.

Если выпьешь лишнего, погано только во рту и в брюхе, а от неудачи весь бываешь сам не свой. Особенно если ты тщеславен и много о себе воображаешь. Только я начинал думать о приятном, все мои проклятые неудачи сразу выплывали на поверхность. Не в том дело, что я оглядывался назад, перебирал все те места, где работал, и знал, что там и всюду какая-нибудь механическая тестомесилка, или конвейер, или кусок проволоки гораздо важнее меня. И не в уверенности, что любой старый бульдозер, бетономешалка или самосвал не только сами по себе выгодней и лучше меня, даже если я из кожи вон вылезу, но в них выгодней и лучше вкладывать деньги, и даже когда они пойдут на слом, то будут стоить больше, чем я, живой или мертвый. Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника.

Бывало, слушаешь на «Свалке», как какой-нибудь хмырь, только что из колледжа, говорит о создателях империи, промышленности, науки и всего прочего, и чувствуешь надежду. А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец.

Так что ни к чему вся эта трепотня насчет дальнейшего образования. Дальнейшее образование — на что оно и чего ради? Всякий проблеск мысли, всякий порыв обречен на медленную смерть в беспросветной и выматывающей тесноте «Свалки».

Иногда я вспоминал об этом, лежа в овраге. Не вспоминал только об одном, потому что это было еще слишком свежо, — о том, что мы сделали с беднягой Кэрразерсом-Смитом в судный день — последний день учебы.

Но в то утро, когда мы с Носарем и еще несколькими ребятами, которые имели на него зуб, шатались по школьному двору, нам казалось, что это будет блеск. В ту среду все, кто получил аттестат с отличием, ходили героями, а нам нечем было похвастать. Нам тоже хотелось отличиться. И вот в четверг у нас уже был полный порядок — боеприпасы наготове, оставалось только дать команду. Как водится, кто-то проговорился, и скоро вся школа знала, что приготовлен какой-то подарочек для нашего К.-С. В последний день учиться лень, и все делали, что хотели. Ребята в классе глядели на нас с восхищением и перешептывались; как только учитель вышел за дверь, они стали нас расспрашивать, подначивать, хорохориться раньше времени.

Да, мы были героями дня. Но я хоть и храбрился, а душа у меня была не на месте. Сам не знаю, как мне удалось это скрыть. И учителя чуяли неладное, но решили, что ребята просто радуются каникулам. Во всяком случае, доискиваться они не стали. Теперь я иногда жалею об этом.

В общем из-за того, что кто-то проговорился, дело чуть не сорвалось. Мы выскочили из школы и побежали к полуразрушенным домам, где у нас были спрятаны боеприпасы. Носарь на бегу обернулся через плечо и сказал:

— Вон сколько их собралось поглазеть!

Вся школа толпилась во дворе и за воротами. Это был номер!

— Дело дрянь, — сказал я. — Теперь он почует недоброе. Давай плюнем.

— Погоди, он у нас попляшет, — сказал Носарь. — Ты что, перетрухал, Красавчик?

Я чуть не дал ему в морду. Он единственный безнаказанно назвал меня Красавчиком. Но только один раз. Мне этот случай крепко запомнился. Я чувствовал, что мы поступаем нехорошо, и, может, именно оттого, что чувство это было так сильно, я не ударил его, а сказал только:

— Ну что ж, будет потеха.

И потеха была.

Когда я встал на свое место в подъезде, меня прошиб пот. Теперь я помню только, какое у него было лицо, когда мы открыли огонь. Я знал, что он не выдержит и побежит. А мне как раз это меньше всего хотелось видеть — его лицо, когда он побежит.

Один из наших стоял наверху у окна; и он потом рассказал мне, как все началось. Он видел, как Кэрразерс-Смит с портфелем бодренько вышел из школы, предвкушая долгие каникулы и не замечая, какая необычная тишина его окружает. Тот малый рассказывал, что он вышел за ворота и прошел шагов двадцать по улице, как вдруг что-то ударило его в спину. Он обернулся. Ученики как ни в чем не бывало гуляли по двору, только медленнее обычного. Несколько ребят, которые шли следом за ним, сразу повернули назад. И зря. Тут старый К.-С. понял, что дело не чисто.

Ему стало не по себе. Один раз он замедлил шаг — видно, опять хотел обернуться, но гонор ему не позволил. Тот малый рассказывал, что он весь съежился — видно, здорово сдрейфил. Пройдя половину улицы, он не выдержал. Тот малый рассказывал, что он обернулся и поднял портфель — наверно, хотел махнуть толпе учеников, чтобы они расходились по домам. Только они не разошлись. С ними что-то непонятное произошло. С тех пор я видел такое еще несколько раз и не хотел бы увидеть снова. Они рассвирепели и не знали пощады. Тот малый рассказывал, что, когда К.-С. пошел дальше, на нем лица не было. Он все озирался, глядел на пустые двери и окна, но не на таковских напал: ни один носа не высунул. Он не видел нас, но чувствовал наше присутствие. Если бы не проволочная загородка вдоль велосипедного трека, он рванул бы прочь от этих грозных домов. Но он должен был идти вперед, потому что другого пути не было.

Тяжко видеть, как взрослый человек пытается спастись бегством. Пусть даже он подлюга и ты его ненавидишь. Все равно это тяжко. Затеял все я, но не я бросил в него первый гнилой апельсин. А когда и я бросил, то не в Кэрразерса-Смита, а в себя, в свою выдумку. Но все-таки бросил.

И тут все будто с цепи сорвались. Теперь никто уж и не прятался. Ребята швыряли в него гнилые фрукты и что попало как одержимые и радовались. И я теперь не знаю, почему им от этого становилось легче, а только уверен, что старый К.-С. виноват в этом не больше, чем моя старуха.

Бросали метко. Через минуту он уже весь был забрызган желтым апельсиновым и красным помидорным соком. Он пустился бежать, но его встретил град ударов, и тогда он остановился, резко повернулся назад, хотел что-то сказать, потом уронил портфель и закрыл лицо руками. Теперь он уже не соображал, что делает. А на него так и сыпалась всякая дрянь.

Он упал на колени. Потом снова вскочил и побежал. Вся орава бросилась следом, и я тоже пошел за ними. Я надеялся, что никто, не подбежит к нему близко, и оказался прав. Он мчался, как ракета. Все улюлюкали. Подобрав полы пальто, он спрыгнул в глиняный карьер, оступился и кувырком полетел вниз. Стало тихо, все глядели на него. Он скатился на дно и лежал неподвижно. Потом зашевелился, подсунул руку под голову. Он не то дрожал, не то тяжело дышал, не то плакал. Не знаю. Я не видел его лица.

А потом подошла собака и стала его обнюхивать. Помесь терьера с дворнягой. Она обнюхала его всего и дошла до шеи. Потом стала его лизать. Наверно, была голодная.

Старик К.-С. лежал тихо и не отгонял ее.

И тогда всем стало стыдно или страшно.

— Ну вот, мы его проучили, — сказал Носарь.

— Будет знать, — сказал Мышонок Хоул.

Никто больше не смеялся.

— Ну ладно, ребята, вали отсюда, — сказал Носарь.

Просить не надо было. Только мы с Носарем и еще несколько человек присели на корточки и добрых минут пять смотрели на него, но он ни разу не пошевельнулся. А собака все лизала его и, наконец, добралась до лица. Тогда Кэрразерс-Смит встал и, хромая, заковылял к ближним домишкам. Собака пошла за ним. Оба не глядели на нас. Иначе я бы, наверное, не выдержал и убежал. Даже если бы на меня поглядела только эта дворняга.