Все обошлось без крови, но этот малый сделал кое-что похуже — задел Малыша цепью по плечу, а он у нас франт и не любит, чтоб ему шмотки рвали. Тогда Малыш, недолго думая, снова ринулся головой вперед — раз-два, в жизни не видал ничего красивее. Он обхватил этого малого вокруг пояса, а тот, задыхаясь, стал молотить Малыша по спине. Я выждал, пока мне будет сподручнее, и ударил его под ребро. Потом я подобрал цепь, а Малыш-Коротыш съездил его по морде, и он схватился за глаз.

Потом мы дунули вниз по лестнице. Там было весело — ребятишки усердно лупили друг друга, многих сбили с ног и чуть не затоптали. Где-то между вторым и третьим этажом нам попался навстречу один из ребят Келли, а может, он был просто посторонний. Но я схватил его за галстук и спросил, далеко ли он собрался.

— А тебе какое дело?

Подмигнув Малышу, чтоб он дал ему подножку, я сказал: «Есть дело», — отпустил галстук, и он загремел вниз. Ряды наших врагов сильно поредели — несколько человек сразу испарились, как только увидели нас с Малышом. Некоторые сидели на полу, и кое-кто уже оседлал их. На ногах остался один Келли.

Он выхватил нож.

Сперва нам показалось, что у него в руке мелькнуло что-то черное. Но тут же лезвие ярко сверкнуло, и, братцы, тут я замер. И все замерли, потому что он наставил нож прямо Носарю в живот. И говорит:

— Отпустите моих ребят, не то, ей-ей, я ему брюхо вспорю.

— Значит, ты ножом? — сказал Носарь спокойно. Но его прошиб пот.

— А ты заткнись!

И они ушли. Отступили в полном боевом порядке. А когда все они были уже на улице, Келли преспокойно проколол Носарю рубашку и надрезал ее. А потом тоже ушел. Может, вам это покажется невероятным: ведь он один держал нас шестерых, правда, с ножом, но только так оно и было. Вот попробуйте сами выйти с, голыми руками против ножа, живо присмиреете. Когда вытаскивают нож, всякий смирным становится.

Они перешли улицу и сели в трамвай. Трамвай сразу тронулся, так что мы не могли бы их догнать, даже если б захотели. Но я был сыт по горло и готов поставить тысячу против одного, что все остальные чувствовали то же. И когда кто-то вспомнил про тех двоих, в уборной, один только Малыш-Коротыш предложил еще потолковать с ними, чтобы сквитаться за нож. Никто его не поддержал, и он не настаивал.

В общем надо было уносить ноги, потому что всегда находятся услужливые люди, готовые вызвать полицию. К тому же по лестнице спускался распорядитель, и, хотя бояться его не приходилось, у нас не было охоты с ним объясняться. Мы пошли на рыночную площадь и почистились в подземной уборной. А потом завернули в кафе по соседству выпить кофе и поболтать. К этому времени про нож все мы почти забыли и с удовольствием вспоминали драку. Петушились, рассказывали, кто как отличился.

Но старик Носарь сидел молча.

— Я из него душу выну, — только и сказал он. Сроду не видел такого гордеца, как этот полукровка. Может, я и отговорил бы его, но мне было не до того. Вечером мне предстояло выдержать еще один бой.

Придя домой, я застал маленькую семейную идиллию. Нет, такого ничего не было. Они не вскочили, когда я вошел, как солдаты перед офицером. Было хуже. Моя старуха сидела по одну сторону стола, Гарри — по другую, радио тихо играло, и я почувствовал, что у них был разговор по душам, какой возможен только между друзьями. Это задело меня за живое.

— Явился, — сказала моя старуха, сразу меняя тон. Я давно заметил, что женщины это ловко умеют.

— Приветик, — сказал я и сел за стол на свое место, где стоял прибор.

— Его светлость ждет, пока ему подадут кушать.

— Ах, мама, давай поужинаем без ссоры!

— Поищи-ка свой ужин под тарелкой.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Гарри.

— Постой, сейчас весело будет, — сказала моя старуха.

— Оставайтесь, — сказал и я. — Повеселимся вместе — конечно, когда узнаем, в чем дело.

Но я знал, в чем дело и что лежит у меня под тарелкой.

— Нет уж, спасибо, Пег, — сказал он. — Я не хочу вмешиваться.

— Тогда что-нибудь одно; или вмешиваться, или нет.

— Ты о чем? — спросила моя старуха.

— Сама знаешь. Милые разговорчики у вас тут были, когда я вошел!

— Хватит!

— Пожалуйста, только нечего мне голову морочить.

— Ты что, мать свою не знаешь? — сказал Гарри. — Она своим умом живет, и, если ей захотелось поговорить со мной о тебе, это ее право.

— И могу все повторить тебе в глаза, — сказала моя старуха.

— Ну, я пошел! — сказал Гарри.

— Жаль, что он не остался послушать, как ты тут будешь речугу толкать, — пустил я ему вслед.

— Замолчи, или я снова запущу в тебя чайником! — сказала моя старуха. — Попрекаешь меня, что я все время кричу, а разве с тобой можно говорить спокойно?

И это была сущая правда. Сам не знаю, кто тянет меня за язык, когда спорить явно бесполезно. Особенно со старшими. Я заметил, что им нас не переспорить. Конечно, у них есть опыт, зато молодые быстрее соображают. Но все равно лезешь на рожон. Это вроде операции без наркоза — в конце концов становится так больно, что против воли стараешься причинить боль другому.

— Ну ладно, — говорю. — А все-таки я не понимаю, из-за чего шум.

— Я уверена, что у тебя хватит ума понять…

— Спасибо.

— Ты знаешь, из-за чего — из-за твоей получки.

— А ты что, подождать не можешь?

— Я сказала, что буду давать тебе карманные деньги… а ты нарочно вскрыл конверт. Зачем?

— А скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь, что я его вскрыл?

— Погляди-ка под тарелкой. — Но я не стал глядеть — не хотел доставить ей это удовольствие. — Погляди, погляди!

— Нечего и глядеть, без того знаю, что ты шарила у меня в комнате.

— Сам виноват, — сказала она. — Я девчонкой работать пошла и гордилась, когда приносила деньги домой и отдавала твоей бабушке. Слышишь, гордилась.

— Теперь не те времена, все переменилось…

— Да, к худшему. Я на твоем месте сгорела бы со стыда! Мать всю жизнь билась одна, растила тебя, а ты вон что вытворяешь.

— Послушай, мама, — сказал я, пытаясь начать разумный разговор. — Послушай меня. Эти деньги я заработал. То, что было хорошо для тебя, мне не подходит… Конечно, я не отказываюсь, буду платить тебе за еду и квартиру. Но я хочу сам распоряжаться своими деньгами, сам покупать себе одежду. Довольно водить меня по магазинам и одевать, как маленького.

— Ты отдашь все целиком.

— Я буду тебе платить за еду и квартиру, чтобы нам не зависеть друг от друга.

— Знаю я, чего ты хочешь, — транжирить деньги на обезьяньи костюмы и водиться со всякими подонками. Так вот, говорю тебе: я этого не потерплю.

Тогда я отодвинул тарелку, схватил конверт и вытащил три фунтовые бумажки.

— На. Вот твои деньги, радуйся. — Я совал ей деньги, но она не шевельнулась. Тогда я швырнул их на середину стола. — Ладно, пускай здесь лежат, возьмешь, когда я уйду, ты ведь всегда так делаешь.

— Скорей у меня руки отсохнут.

— Жаль, что ты не так щепетильна кое в чем другом.

Мы оба вскочили, едва сдерживаясь.

— Ты о чем это?

— Да о твоем дружке.

— Ах ты, гаденыш…

На этот раз в меня полетел не чайник, а хлебница. Но я не зевал. Тогда она в бешенстве бросилась на меня. Я пригнулся, а выпрямляясь, со страху стукнул ее. Она остановилась как вкопанная. Потом отвернулась, пошла в угол и села на стул.

— Прости меня, мама, — сказал я, подходя к ней.

Она не ответила. Не сказала даже: «Ты меня ударил!» — и, честное слово, я восхищался ею. А ведь ей было очень больно. Удар пришелся прямо в солнечное сплетение.

— Я нечаянно, мама, ты так на меня накинулась. Нечаянно… Я не хотел.

Я уже стоял перед ней на коленях, а она обхватила мою голову и притянула к себе. Помнится, я плакал, как ребенок.

— Прости, мама. Возьми деньги, все возьми, что осталось. Я был не прав. — Я сказал так, но не скрою, при этом у меня мелькнула мысль, что напрасно я так легко сдался. Но мне сразу же стало стыдно.