— Он убьет эту бабу, — сказал Носарь. — Вот увидишь, он ее пристрелит.

— Но ведь револьвера нет, — возражал я.

— Он его припрятал до времени.

— Уж скорее загнал кому-нибудь из приятелей.

— Не такие они дураки, чтобы возиться с револьвером, пускай даже незаряженным.

Я вспомнил старика Джорджа и револьвер, из которого были совершены три убийства.

— Может, он струсил и швырнул его в реку? — сказал я.

— Ну нет, шалишь. Краб не струсит.

Мы кончили этот разговор, но каждый день возвращались к нему, кроме тех редких случаев, когда накануне успевали выговориться. И разговоры все шли вроде:

— Как думаешь, есть смысл мне пойти и поговорить с ней?

— Никакого.

— Все-таки она женщина.

— Она вся ломаная. И мужиков ненавидит. Ей только одно нужно — мстить им.

— Но, может, если я пойду и расскажу ей, что с ним творится…

— Тогда она, чего доброго, предложит деньги тебе.

— Смеешься? — Но я только посмотрел на него, и он, помолчав, сказал: — Да, пожалуй, с нее станется, и тогда уж я ее убью, будь спокоен.

— Больно легко ты говоришь про убийство, Носарь, — сказал я.

— Таким уж родился. И воспитывали так. Всякий, у кого есть гордость, может убить.

— Ты не знаешь, что это значит — убить.

— А ты убил кого-нибудь?

— Нет, никого я не убивал, разве что в воображении, но все равно я понимаю, каково это.

— А я никогда не мог этого вообразить, — сказал он.

— Даже когда долговязый Мик нож вытащил?

Он подумал с минуту и покачал головой.

— Даже тогда, но еще минута, и я этот нож всадил бы в него.

— Тебе пришлось бы пожалеть.

— А ты почем знаешь?

— У меня есть воображение.

— А у меня сроду такой штуки не было, — сказал он. — Выходит, я хуже других? И на что оно нужно, это воображение?

— Можно все себе представить, — сказал я. — Нож, кровь, труп, суд, веревку на шее.

Он медленно кивнул, но в глазах у него было недоумение.

— Понятно, — сказал он. — Но я этого не вижу. А ты, значит, можешь увидеть, как это происходит?

— Да, со мной или с другим.

— И с другим? — Я кивнул. — А я, брат, не забиваю себе голову такой мурой, — похвастался он. — Если человек чего-нибудь стоит, он должен делать то, что нужно, иначе беда.

— Вот именно — беда, — сказал я. — Думать, как ты, да и Краб тоже, — это верный способ попасть в беду.

— Он поможет мне выпутаться, — сказал Носарь. — Или я ему…

Ну что поделаешь с таким человеком? Ничего — ровным счетом. Мне бы держаться от него подальше. Но не тут-то было. Когда пришло время, он меня уговорил. Я ехал домой с работы и увидел его на нашем перекрестке. Шел дождь, он сидел на корточках, прикрыв голову старым плащом, и смотрел, как течет вода в канаве. В эту минуту он был похож на старую цыганку, которая вот-вот протянет ноги, и мне до жути было его жалко, гораздо сильнее, чем потом, при другой встрече, когда ему предстояло пережить самую долгую ночь в его жизни и он хотел остановить время.

— Решил здесь ночевать, старик?

— Боялся, тебя прозеваю, — дело есть.

— Пойдем к нам, — сказал я.

— Нет, дельце слишком горячее. Твоя старуха от него вспыхнет даже через стенку.

— Ну ладно, тогда прыгай на багажник, отвезу тебя в тихое местечко, — сказал я ему.

И мы поехали к одному из разрушенных старых домов. Там так воняло, что пришлось все время курить.

— Ну, выкладывай, — сказал я.

Лицо у него было мокрое от дождя, глаза вытаращены.

— Она сегодня мне все сказала, старик. Тереза. Я подошел к ней, как обычно, когда дали гудок, надеялся, что она со мной заговорит, и она вправду заговорила.

— Выходит, все по новой закрутилось?

— Нет, покамест еще нет, но, может, и закрутится… Она сказала, чтоб я перестал на нее глазеть и ходить за ней хвостом, потому что у нее из-за меня и так довольно неприятностей, а я сказал, что я тут ни при чем. И тогда, брат, она мне выдала. «Да, — говорит, — тебе хорошо, а меня они поедом едят, моя старуха, и старик, и Мик; пристали с ножом к горлу, я и обещала».

— Значит, решено и подписано.

— Обожди. Потом она говорит: если хочешь быть со мной, заткни ему глотку, вместо того чтобы от него бегать, а я говорю: я только оттого бегал, что он твой брат, скажи одно слово, и он у меня получит.

— А она что?

— Она говорит: «Ладно, увидим, на что ты способен. Но это еще не все. Ради меня тебе надо обратиться…» В ее веру, значит. Я тогда говорю, что это не шутка, а она говорит, иначе ничего не выйдет, потому что она-то готова гореть из-за меня в аду, но дети как же? Ну, под конец я обещал.

— И ты вправду согласен?

Он подмигнул.

— Посмотрим, когда до дела дойдет.

— Ты сумасшедший, если обещал обратиться в другую веру из-за девчонки и еще вздумал жениться в твоем-то возрасте. Да она тебя просто-напросто на крючок подцепила!

— В общем такие дела, — сказал он. — Согласен ты мне помочь?

— Ради всех святых скажи, в чем?

— Его просят помочь, а он задает вопросы.

— Это не шутка. В чем помочь?

— Хочу его проучить сегодня вечером. Вот что я придумал: у них в церковном клубе танцы, и он будет там. Придем в пол-одиннадцатого, когда клуб закроется. Ну, они там еще недолго будут ошиваться. А когда Мик спустится по лестнице к пристани, с ним будет только один…

— Это — для меня?

— Люблю иметь дело с умным человеком. Возьмешь его на себя, а я займусь Миком. Никаких железяк или чего еще — и увидишь, как я его отделаю.

— А что тебе проку от этого?

— Заставлю его в переговоры вступить.

— Слушай ты, людоед, — сказал я. — Тебе только одно и нужно сделать — сказать ему, что ты согласен ради нее переменить веру, и ты будешь танцевать в церковном клубе, ходить к ним домой и пить чай.

Он покачал головой.

— Не подходит по двум причинам. Первое: он такой дуб, что его надо обработать как следует, чтоб Он стал уступчивей. Второе: он побил Терезу и грозил мне ножом.

— Но сегодня вечером я занят.

— Так я и поверил, что ты не можешь уйти с проповеди в десять часов. Скажи прямо, что не хочешь.

— Она меня ко всем чертям пошлет, если узнает.

Он встал и хотел уйти. Когда-то я ему правильно сказал: мне следовало бы проверить мозги.

— А этот второй, он какой из себя? Здоровый малый? — спросил я.

Так началась для меня веселенькая пасха.

Короче говоря, мы условились встретиться у пивной «Барбакан» в одиннадцатом часу. Мне еще пришлось выдержать бой: он хотел встретиться пораньше и выпить пива, а мне это вовсе не улыбалось. Я знал его характер и хотел сделать дело на трезвую голову. Конечно, я знал, что он все равно выпьет, и знал, что с характером его тоже ничего не поделаешь, но тем более считал, что по крайней мере я должен быть хладнокровен. Можете считать это чувством самосохранения. Во всяком случае, дело было именно так.

Пришла беда — отворяй ворота. Я вошел в миссию «Золотая чаша» с ощущением чистоты, свежести и уверенности, но через десять минут от всего этого и следа не осталось. Честное слово, я никогда не был согласен с ними насчет религии. Но куда денешься, порой какое-нибудь словцо тебя и зацепит. Я очень уважал пастора. Я чувствовал себя виноватым, что прихожу из-за его дочери, и он мне действительно нравился.

Редкой доброты был человек.

Еще в молодости он уехал из нашего города, долго скитался по свету и, наконец, попал в Лондон. Голодный и слишком гордый, чтобы просить милостыню, он бродил там как неприкаянный, а потом попал в «Колни-Хэтч», лондонскую свалку для психических. Не в самую больницу, конечно, а так, вертелся около нее. Потом он купил билет за пять фунтов и уехал в Канаду, а там батрачил года три на какого-то полоумного фермера, потом рубал уголь в западной Виргинии, где во время забастовки бог спас его от полиции, вызволил из шахты перед самым взрывом и спасал еще трижды. Под конец он попал в миссию Бронкса, где ему пришло в голову вернуться домой и начать самому проповедовать слово божие. Жена у него умерла. На его доходы не прокормиться и воробью, но он поет, как дрозд. Он родился добрым и сумел таким остаться.