В тот вечер он говорил в проповеди про святого Петра и попал не в бровь, а в глаз; всякий раз, как он смотрел на меня, у меня на душе кошки скребли, потому что я собирался бить ни в чем не повинного мальчишку; не Мика Келли, который, как бы его ни отделал Носарь, все равно заслужил еще больше, а того, который пойдет с ним домой и ничего плохого мне не сделал. Я не знал даже, как его зовут.
Если б я остался еще хоть на минуту, то уже не пошел бы никуда. Так что когда святой Петр стал греть руки у костра, я выбежал на улицу, а Дороти за мной.
— Куда это ты, Артур Хэггерстон?
— Мне надо повидаться с приятелем.
— Отчего ж ты раньше не сказал? Все удивились. И что подумает папа — ты ушел посреди проповеди!
— Мне очень жаль.
— Еще не поздно все исправить. Дело не только в проповеди — он мечтал сегодня сыграть с тобой в шашки.
— Мне очень жаль.
— Вот заладил одно и то же, придумал бы поновей что-нибудь. Ты даже не извинился.
Я молча посмотрел на нее.
— Глупый ты, глупый, — сказала она. — Скажи хоть, что это за приятель.
— Один из наших ребят, — пробормотал я.
— Тот, противный, которого ты приводил в прошлом году?
— Твой отец так не сказал бы.
— Ну, кто-то должен сказать тебе правду для твоего же блага.
— Он человек, у него тоже есть бессмертная душа.
— Я этого и не отрицаю. Но он делает все, чтобы ее погубить. Это сразу видно. Всякому видно, что он пропащий. Он плохо кончит и тебя втравит в беду. — Голос ее стал мягче. — Не ходи, Артур. Останься со мной. Мы не пойдем в церковь, будем гулять. Ведь тебе со мной приятнее, чем с ним, правда?
— Я дал слово.
— А если я тебя на коленях попрошу, тогда останешься? — Она подошла ко мне вплотную, взялась за отворот моего пальто и смотрела на меня широко открытыми умоляющими глазами. — Не откажешь мне?
— Ты же знаешь, Дороти, что я хотел бы остаться с тобой.
— Забудь про него.
— Я должен сдержать слово. Мне очень жаль.
Она положила голову мне на грудь. За дверью зазвучал гимн: «Веди меня, о великий Иегова, паломником по грешной земле…» Я поцеловал ее глаза. Она протяжно вздохнула: «О-о!» — и мои губы скользнули по ее щеке и губам.
Вы не поверите, но, если подумать, все было проще простого. Я был гангстер, сыщик, шериф, который должен идти на опасное дело. Но можно было повернуть это и по-другому. Мы в Старом городе привыкли держать слово, ничего не бояться и стоять за товарища. А кроме того, и это главное, меня тревожило, что будет с Носарем, если я не приду, что он мне потом скажет и каким трусом я прослыву, когда все про это узнают. В общем я отстранил ее и ушел. Глаза ее все еще были закрыты. Я даже не попрощался. Знал, что это конец. Если б она побежала за мной или хотя бы окликнула меня, я вернулся бы и избавился от многих несчастий. Но она этого не сделала.
Было половина девятого, у меня оставалось почти два часа, и я решил пройтись. Я пошел на восток. Было темно и холодно. У «Ново-Орлеанского джаз-клуба» я повернул на юг, и меня долго провожал дрожащий звук трубы, острый как нож, но я еще не совсем утратил вкус к жизни, и мне захотелось научиться играть на трубе, извлекать из нее чудесные звуки и избавиться от тоски. Ничто так не выражает тоску, как труба, а выразить тоску — значит от нее избавиться, это я точно знаю. Я спустился по склону, мимо миллиона темных окон и тысяч кошек, услышал пронзительные гудки угольных судов, требовавших, чтобы развели мост, и пошел к реке. Вода была густая и черная, как нефть. Я видел огромную дугу моста и машины, мчавшиеся по нему с бешеной скоростью. И хоть бы один несчастный огонек из многих тысяч мигнул мне. Я присел на какую-то лебедку и стал смотреть на реку. Не знаю, сколько я так просидел. Мимо проплывали бревна, я насчитал их тридцать восемь. А потом, тихо покачиваясь, проплыла пятнистая собака с раскинутыми лапами.
И вдруг мне представилось, что я сам был этой старой пятнистой собакой, когда она была еще живая, конечно. И меня бросили за борт. Сначала я был маленьким человечком, который метался в ее черепе. Над головой у меня что-то светилось — ярко, как лампы дневного света в метро, а пониже были два глаза-иллюминатора. Я несколько раз обежал эту каюту в ее черепе и чуть не задохнулся — вонь стояла такая, хоть ножом режь, и запах был какой-то незнакомый. Потом присел в углу и решил, что, раз я все равно здесь, надо привыкать, и помаленьку привык. Немного погодя мне даже начали нравиться некоторые запахи, и я стал принюхиваться. Потом прыгнул вверх, к свету, хотел посидеть у огня. Но это был не огонь. Это было что-то липкое, и я увяз, как муха, меня стало засасывать. Я смотрел сквозь иллюминаторы, а может, они смотрели сквозь меня, и я увидел нижние жердины загородок, обочины тротуаров, траву; а внизу, как конвейер, убегало назад гудроновое шоссе. Работая всеми четырьмя лапами, я мог то стронуть его с места, то остановить, заставить двигаться медленнее или все быстрей и быстрей. От глаз мне было мало толку, но нюх у меня был, а нюх вполне заменял глаза. Я учуял цыплят, прыгнул, и сразу полетели перья; но это была только забава, и я сразу бросил ее, как только показались ботинки и манжеты на брюках. И тут я научился вилять хвостом, а ботинок пнул меня.
В воде была тьма тьмущая. Я не мог пошевельнуться. Вода была всюду — снаружи и внутри. Запахи исчезли, свет гас, меркнул с каждой секундой. Все мягкое вокруг меня стало черным и твердым, как камень. И меня свела последняя судорога, я весь изогнулся, раскинул лапы. Вода хлынула в меня, я задыхался, и не было радио, чтобы позвать на помощь. Для собак нет царствия небесного, а по реке долго плыть до моря. Начинался прилив. Тьфу, наваждение! Наконец-то оно кончилось, и я, выдернув жердь из загородки, оттолкнул пятнистую собаку подальше от берега; она поплыла, и хвост ее раскачивался на воде…
Я еле дождался четверти одиннадцатого. А потом часы бешено завертелись, словно время, как пятнистая собака, припустилось бегом на всех четырех лапах. У «Барбакана» нам делать было нечего, мы сразу ушли и спрятались в развалинах старого дома, на лестнице, футах в пяти над землей.
— Надеюсь, они не пойдут другой дорогой, — сказал Носарь. Он был весь желтый, и от него разило пивом.
— Значит, засада?
— Можешь назвать это нечаянной встречей. Только разговор у нас будет короткий, мы им с ходу вложим ума.
— Думаешь, ты с ним справишься?
— Обо мне не беспокойся, я все обмозговал.
— А вдруг у него нож?
— На танцы он с ножом не ходит.
— А у тебя правда ничего нет?
Он щелкнул языком.
— Слушай, друг, положись на меня. Сказал я тебе, не будет никакого железа, ты что, хочешь обыскать меня с магнитом?
— Ладно, верю на слово.
Наверху, у лестницы, послышались голоса и смех.
— Глянь по-тихому из-за угла, надо убедиться, что их только двое, — сказал он.
Один был длинный — Мик, а второй пониже, этого я должен был взять на себя. Он насвистывал какой-то мотив и бодренько скакал по лестнице. У него были крепкие ноги, как у прирожденного боксера, и свистел он чисто, звонко и очень правильно.
— Двое. — Обернувшись, я увидел, как он что-то быстро спрятал за спину. — Ты же обещал, что железа не будет!
— Заткни трубу!
— А я, дурак, поверил…
— Вот чего: или не вякай, или беги отсюда.
Я твердо решил, что не дам ему пустить в ход эту железяку. Довольно он мне мозги вкручивал. Мик и его приятель были теперь почти под нами, я схватил Носаря за руку. Но вырвать эту холодную штуку я не мог: она была словно приварена к его пальцам.
— Пусти, сволота! — прошипел он и схватил меня за горло. Я оторвал его руку и стал выкручивать — в тот миг я хотел только одного: сломать эту руку, причинить ему боль. Он выронил железяку. Она стукнулась о лестницу и покатилась вниз по ступеням. Мы замерли. Стук был очень громкий. Свист оборвался. Тот, второй, вскрикнул:
— Кто это?
Носарь корчился рядом со мной. Это его смех так разбирал.
