— Я видел, как ты отбрил старого Сэма — его давно пора гнать в шею.

— Вот и гони, а я погляжу.

— Он — хитрый черт. А что сказал начальник?

— Что Сэм прав, а я виноват.

— Послушай, — сказал он, — их потому водой не разольешь, что они слишком много знают друг о друге.

— Что же именно?

— Сообрази сам. — И он подмигнул.

— А теперь ты меня послушай, — сказал я. — Терпеть не могу Спроггета, тем более что из-за него у меня неприятности. Но говорю тебе: мой дядя Джордж не такой человек, он незаконными делами не занимается.

— А кто говорит про незаконные дела? — сказал он, испугавшись. — Больно уж ты прыткий. Я сказал только, что они поступили с тобой не по справедливости.

— Спасибо, — сказал я. — Но не смей говорить гадости про моего дядю Джорджа, этого я тебе не спущу.

— Да ты меня не так понял, — сказал он. — Это добрейший и честнейший человек. Знает свое дело и понимает людей, вот только Спроггет ему всю музыку портит.

— Пожалуй, тут ты кое в чем прав, — сказал я. — У Сэма есть один недостаток — левая половина мозгов у него не действует…

— Выходит, он полоумный?

— Ну нет, это преувеличение, — сказал я. — Потому что правой половины у него и не бывало.

Мы были изящны, как пара битюгов, возивших пивной фургон, но хотя он лез вон из кожи, я его, кажется, все-таки переплюнул. Мне хотелось его понять. По-моему, он был в курсе дела и в награду получил пинту пива. Он удовлетворился этим, потому что был слишком глуп, чтобы извлекать доходы посущественней, но в душе все же досадовал, что его обошли. Я это понял, когда он засмеялся затасканной шутке насчет мозгов. Очень уж искренний был смех.

Он, конечно, передал дяде Джорджу наш разговор, и я получил передышку. Но ненадолго. В этом я убедился на следующей неделе, когда на участке появился новенький. Он был совсем не нужен, и взяли его только для важных поручений, таких, которые нельзя было доверить мне.

Драться я готов, если уж нет другого выхода, но скандалов не переношу. Я слишком близко принимаю ругань к сердцу и потом, вспоминая об этом, мучаюсь сомнениями, — а вдруг я был не прав. Когда я обдумываю какой-нибудь шаг, в девяти случаях из десяти меня тревожит то, о чем другой и думать не станет. Я делаюсь рассеянным, теряю аппетит. Значит, не такой уж я отпетый, как может показаться.

С тягостным чувством, которое не рассеяли даже обновки — голубая рубашка и тонкий галстук в красную и черною полоску с серебристым отливом, — я пришел в «Риджент». У входа меня встретил Малыш-Коротыш и сказал, что несколько наших пошли в бильярдную. А Носарь еще не приходил. Несмотря на это, я был рад Малышу — когда я его вижу, у меня веселей становится на душе. Но в тот вечер он сам приуныл: мясник, у которого он работал, закрыл лавку — вам это может показаться странным, но дело в том, что деньги на виски он брал из кассы и умудрился вылететь в трубу.

— Ума не приложу, где теперь работу найти, — сказал Малыш-Коротыш. — На верфях увольнения. Доки закрылись. Ну и дела — не нужны даже матросы на паром.

— Иди на стройку речного тоннеля.

— Я темноты боюсь.

— Тогда в торговый флот.

— Да ведь он весь потонул — не слышал ты, что ли?

— Ну, на худой конец всегда остается пособие по безработице.

— У меня не все взносы в профсоюз уплачены.

— Ну ладно, мы должны помогать друг другу, — сказал я. — Пойдем потолкуем с сержантом.

И мы пошли. Сержант подметал свою сторожку, возле которой он продает билеты, пишет мелом на доске время открытия своего заведения, торгует сигаретами и сладостями, а заодно болтает с посетителями, которые ждут, пока освободятся места. Сержант невысок и совсем не похож на военного, но одна нога у него деревянная и рассказывать он умеет — заслушаешься. По этой части он большой спец.

— Ну, герои, чего носы повесили? — спросил он.

— Сейчас скажу, дайте сперва десяток сигарет, — ответил я. Вскрыв пачку, я щелчком выбросил три сигареты.

— Ну, в чем же дело?

— Малыш-Коротыш без работы остался. Не знает, куда податься.

— Он сопляк. Когда я был в его возрасте, люди дожидались очереди копать могилы, и я тысячу раз видел, как дрались охотники вывозить навоз на ферме. Видел, как очередь дважды опоясывала биржу труда.

— Бросьте заливать, — сказали мы.

— Почитайте исторические книги, сами узнаете. Я учился в школе и лишних два года мог работу не искать. Вы спросите, как родители меня содержали, — а вот как: мой старик устроился при похоронном бюро.

— Что ж он там делал?

— Утешал родственников, узнавал сумму страховки, снимал мерку с покойника.

— А вы не могли с ним вместе работать?

— Вряд ли. Мне не раз приходилось бросать уроки и идти с ним, когда случалась срочная работа, а там вся работа была срочная. Я привык к делу, но не к клиентам, — люблю поговорить с теми, кого обслуживаю. Смех и грех, а в конце концов я все-таки попал в похоронное бюро.

В армию я пошел совсем мальчишкой. Служил в Индии, потом попал в Египет, проторчал там, покуда не началась война, а закончил в Италии, и, скажу я вам, туго мне там пришлось — жарища, пылища.

За три или четыре года я перевидал больше трупов, чем мой старик за пятьдесят лет в своем бюро.

— Но потом вы все-таки нашли работу?

— На это понадобилось целых двадцать лет, да и то работу нашел, а ногу потерял.

— Выходит, это первая ваша работа в жизни, если не считать армии? — спросил Малыш-Коротыш.

— Так точно. Школу я кончил в шестнадцать лет, потом полгода места искал. В последний раз пытался заполучить место клерка в Комитете общественной помощи. Мой дядя был членом комитета, и еще за меня старик Келли словечко замолвил. Другой мой дядя был каноник, но он мне рекомендации не дал, сказал — не хочу своего племянника ввергнуть в пучину греха. Я со всеми в комитете договорился, и мне обещали, что место за мной.

— Ну и что же?

— У кого-то другого оказались знакомые в парламенте.

— Зато в армии небось жизнь была — умирать не надо! — сказал Малыш-Коротыш.

— Иногда солоно приходилось, а иногда и перепадало кое-что. И тогда уж, будьте покойны, старый Джек Минто не зевал.

— Это вы про девушек?

— Всех их не счесть, если б даже мне начать считать прямо сейчас и продолжать до конца своих дней.

— И вы со всеми крутили любовь?

— Если успевал.

— А как вы это делали, сержант? Как вам удавалось? — спросил Малыш-Коротыш.

— Ты еще слишком молод, тебе рано знать.

— Ну, расскажите!

— Ладно уж… Так и быть… В общем это было не так уж трудно. Во время войны этих иностранных девушек прямо лихорадка трясла…

— Ну, дальше, сержант!

— Взять хоть итальянок. Они голодали. Так голодали, что поневоле становились уступчивыми. Я видел, как в городках на По пользовались успехом такие хари, на которые в Гонконге, Карачи или Каире ни одна приличная девушка и не взглянула бы. Но лучше всего было в Риме.

— А что было в Риме, сержант?

— Там я себя чувствовал как дома, — сказал он и задумался.

— Расскажите же.

— Ее звали Лючия. — Сержант жестом показал, какая она была, и тихонько присвистнул. — Кожа белая, как слоновая кость, а волосы — черней воронова крыла.

Тут уже мы присвистнули.

— Только вы не думайте, мне с ней нелегко пришлось. Но это было просто чудо. Она жила одна, стряпала мне еду, вино покупала, все делала, но…

— Что — но? — Малыш навалился на прилавок.

— Только напьемся кофе, она будто броней оденется… Коснешься ее, а она как каменная. Кроме шуток, с этой девушкой я хлебнул горя, потому что был в нее влюблен без памяти… А вот и Носарь.

— Дайте маленькую пачку, — сказал Носарь.

— Привет, Носарь. Послушай-ка, что сержант рассказывает, — сказал я.

— Про то, как он покорил Рим, — сказал Малыш-Коротыш.

— Послушаем в другой раз, а теперь пошли.

— Обожди минутку, Носарь.