— Всему есть предел.

— Он меня загоняет, как зайца, — сказал я.

— Тебе это не вредно. Поездишь, поработаешь — от этого никто еще не умирал.

Но она уже выдохлась. Верный признак: Жилец снял мокрые башмаки и поставил их на каминную решетку, а она будто и не заметила.

— А что делать? — сказала она, встряхивая скатерть над столом. — Ведь и у вас там приходится кланяться десятнику. Так лучше быть обязанным своему, чем чужому.

— Нет уж, спасибо, — тихо сказал Жилец.

— Ты здесь ни при чем. Я только говорю — прежде чем унижаться, нужно хорошенько подумать.

— Вот тут-то ты и промахнулась, — сказал он. — Мы только что видели женщину, которая так унижалась, что дальше некуда.

— Должен же кто-то делать необходимое.

— Ты сильно перестаралась, ей-богу, он упивался этим.

— Ну ладно, — сказала она. — Хватит. На будущее — слышишь, Артур? — пусть кто-нибудь другой отдувается в этом доме. А с меня хватит.

Прекрасная сцена, но толку от нее никакого. Единственное, что я из нее извлек, — это кое-какие намеки на прошлое Жильца, но если учесть, что он любитель приврать, они не очень-то заслуживали доверия. И его велосипед. Да еще самую жесткую пару молескиновых штанов, какие когда-либо сковывали человеку ноги. Я не шучу — настоящие доспехи цвета трухлявых грибов, а уж запах от них был и вовсе ни на что не похожий.

Я никогда не купил бы эти штаны, но моя старуха была в таком настроении, что я не рискнул спорить, боясь нового шума. Но когда утром я натянул их, то почувствовал, что сгорю со стыда, прежде чем первая морщина тронет их гладкую, девственную поверхность. Носить их было все равно, что ходить по пояс в воде.

Даже мою старуху взяло сомнение. Она была еще в халате, жарила яичницу с ветчиной и заливалась, как жаворонок.

— Гляди, Гарри! — крикнула она. — Вот рабочий человек в полном снаряжении… О господи, они похожи на крашеные канализационные трубы. Ну как, ничего?

Я кивнул — по неопытности не знал еще, что, идя на новую работу, нужно одеться так, чтобы поменьше бросаться в глаза; но если б я тогда знал все, что знаю теперь, то скорее пошел бы туда в коротких штанишках. Жилец, увидев меня, даже присвистнул; он вышел следом за мной на двор.

— Давай помогу надеть велосипедные зажимы, — сказал он. Хотел меня подбодрить. — Все будет хорошо. Главное, держи язык на привязи, крепко подумай, прежде чем что спросить, а если над тобой подшутят, смейся первый.

— Меня старыми шутками не купишь, — сказал я.

— А ты послушай меня: раз-другой дай себя купить, — сказал Жилец. — Ну, счастливо.

Моя старуха стояла в дверях черного хода.

— Ты не пожелаешь ему удачи? — спросил Жилец.

— Старайся, — сказала она. — Делай, что тебе велят. — И ушла в дом.

— Ей уж невмоготу, — сказал Жилец задумчиво. — Ну, вот и заложен краеугольный камень в твоей жизни.

— Как бы этот камень мне на шею не подвесили, — сказал я.

— Ну, ничего, захочешь — уйдешь, ты ведь свободен, — сказал он. И эти слова накрепко засели у меня в памяти.

Мне часто приходилось вставать рано, так что, встав в седьмом часу, я не увидел ничего нового. Вокруг все сплошь велосипеды, редкие машины и автобусы. Движутся медленно, тихо, и все будто очумелые. Как в телевизоре, когда звук выключен. Педали крутятся тяжелее свинца. Дым лениво ползет из труб. И ни одной улыбки. На всех лицах читаешь сладкие воспоминания о сне и твердое убеждение, что надо запретить работать как можно скорее. Седьмой час утра — самое лучшее время, чтоб начать революцию.

Нет ничего приятнее тишины, если отправляешься в путешествие. Но, братцы, честное слово, когда в первый раз едешь на работу и кругом тихо — это тоска. Лучше уж пусть оркестр гремит вовсю. А одинокая труба в седьмом часу утра — как вспомню, до сих пор мурашки по коже бегают. Колеса словно в вате увязали. Этот старый драндулет сразу дал мне жизни. Ехать на нем было все равно, что молоть железо в кофейной мельнице, только проворачивать еще потруднее. Строительный участок был на западной стороне, милях в трех от дома, и на полпути, когда мне предстояло еще одолеть подъем в добрую милю, спустила шина. Я открутил вентиль, и резинка лопнула у меня в пальцах. Сумки с инструментами, конечно, не было.

Когда я дотащился до участка, было десять минут восьмого. Для начала неплохо.

Это был пустырь шириной ярдов в пятьдесят, с пологим уклоном к реке. До реки оттуда было около мили. Через пустырь протекал ручеек. Параллельно ему шла канава, куда укладывали трубы. Я увидел бетономешалку, два бункера, здоровенный бульдозер, множество бетонных труб диаметром футов в шесть, компрессор и большой сарай. Если б не гул голосов, доносившийся из сарая, — полная картина тихого воскресного утра; не хватало только колокольного звона.

Я поставил велосипед у стенки и едва просунул голову в дверь — столько внутри набилось народу. Какие-то люди сидели по стенам и сладко дрыхли. А те, что не дрыхли, обступили стол, за которым сидел какой-то хмырь с жабьей мордой — видно, тамошний букмекер, — записывал ставки на клочке бумаги и считал мелочь, которая кучей лежала около него.

На меня никто не обратил внимания.

— Где мастер? — спросил я.

Человек, который сидел у двери и клал заплату на комбинезон, сказал:

— А тебе чего?

— Мне мастера.

— Эй, вы, потише! — сказал букмекер. И странное дело, в сарае впрямь стало тише. — Ну, что там?

— Мне мастера, — повторил я.

— Это еще что такое! — сказал он. — Погоди, я тебя научу разговаривать. Ты племянник начальника участка?

Я кивнул.

— Странно. Разве он не сказал тебе, чтоб ты обратился к старшему закоперщику?

— Нет. Велел быть здесь в семь, вот и все.

— А ты, малец, неплохо начал — сейчас уже десять минут восьмого.

— Я шину проколол.

— Ладно, — сказал он. — Подымись-ка вон на ту ступеньку, во-во, повыше. — Он засунул большие пальцы в карманы жилета и встал, чтобы лучше видеть. Все остальные тоже рассматривали меня. — Ну, брат, я уж лет двадцать не видал настоящих молескиновых штанов, — сказал он. — Взгляните только, ну и красота!

— Шик-блеск, — сказал человек с иголкой.

— А кобуры при нем почему нет?

— Так вот, — сказал букмекер. — Первым делом пойди окуни эти штаны в ручей и стань мужчиной.

— На себя бы лучше поглядели, — сказал я.

Длинноносый тихонько присвистнул. А я — ноль внимания. В общем начал с того, чем хотел кончить. Не позволю какому-то жулику себя грязью обливать.

— Ого! — сказал он. — Да ты, я вижу, остряк.

— Слушайте, — сказал я. — Я эти штаны снять могу, а вот вы свою рожу не снимете.

Ему это пришлось не по вкусу, но он громко захохотал.

— Нет, вы только послушайте, — сказал он остальным. — Язык-то у него неплохо подвешен, совсем как у дяди… Ладно, обожди минутку, сынок, я тут распоряжусь, и тогда потолкуем.

Он велел всем выйти, и сарай сразу опустел. Через две минуты я услышал, как заработал компрессор, загрохотали грузовики, и тогда мне стало ясно, почему он называл себя старшим закоперщиком.

Когда все вышли, он сосчитал денежки, собранные с этих простаков, и выписал несколько путевых листов. Мне надоело стоять, и я сел. Он кончил писать и сидел, с усмешечкой постукивая тупым концом карандаша по столу.

Наконец он сказал:

— Много о себе думаешь, сынок, а?

— Не люблю, когда из меня дурака делают.

— Тебя как звать-то?

— Артур.

— Так вот, Артур, я тебе сейчас все растолкую. Ты на дядю Джорджа не надейся. И ни на кого не надейся. Да на него и не очень-то можно надеяться, потому что он здесь почти не бывает. Он очень занятой человек, твой дядя Джордж, и во всем зависит от меня. Моя фамилия Спроггет — для тебя я мистер Спроггет.

— Хорошо, мистер Спроггет.

— Вот молодец. А теперь беги к бетономешалке и скажи Джорджу Бзэку, чтобы научил тебя работать лопатой.

— Кому-кому?

— Джорджу Бзэку. И вот еще что, сынок…