Закончил, прочитал сызнова и вручил понуро секретарше, спросив:

— Так, что ли?

— Ладно, отдам, — сказала она, улыбнувшись успокаивающе, затем, помедлив, добавила полушепотом: — Да вы не переживайте, может, и обойдется. Петр Павлович — человек отходчивый. Расстреляют вас, что ли, за доброе дело?

— Кого это расстреливают за добрые дела? — послышалось громко за спиной. Карцев оглянулся. Позади стоял Леонид Нилыч, часто моргая, точно ему глаза засорило, а может быть, скрывал поддразнивающую улыбку. — Никак кого‑то собираются расстреливать? — спросил он у Карцева.

— Кто не сгорел, того не расстреляют… Вот показания дал, буду приговора ждать, — заговорил Карцев покаянно и вдруг со стыдом и отвращением подумал: «Чего виляешь хвостом, как провинившийся барбос? Какая тебе нужда оправдываться? Знал, на что шел!»

— А ну‑ка, что ты там показал? — спросил, усмехаясь, Кожаков.

Секретарша с готовностью протянула ему объяснение Карцева. Тот посмотрел бегло, вернул секретарше.

— Что ж, несите хозяину, а ты пока погуляй, подожди меня, — повернулся он к Карцеву и тоже шагнул в директорский кабинет.

Карцев вышел во двор, поднял с земли прутик и, прислонившись спиной к доске показателей, стоял, похлопывая себя по голенищу сапога. Думать ни о чем не хотелось, но одна мыслишка, честно говоря, присосалась, как пиявка. Она‑то и подводила как бы некую базу под нарушение запрета, как бы оправдывала его и потому действовала успокаивающе. Это было довольно избитое мнение, будто победителей не судят. Но Карцев знал, что стоит подобная чепуха, знал, что победителей судят, да еще как судят, если использованные средства не оправдывают цель, но…

Дул вечный, осточертевший степняк с далекого восхода. От такого ветра — ни мороза, ни оттепели. По ту сторону конторской усадьбы, испаханной вдоль и поперек колесами автомашин, длинной серой коробкой возвышался склад базы Иокры–Дубняцкого. Широкая дверь открыта, там Валюха. Захотелось тут же, в эту минуту найти ее и сказать что‑то очень теплое, ласковое. Но подошел Леонид Нилыч и, тронув Карцева за рукав, сказал:

— Ну, брат, не думал, что ты такой скорый!..

— Что, выгонять будете?

— Ха! Испугался? — засмеялся он.

— Чего пугаться? Все позади…

— Настоящие мужчины тогда только и пугаются.., Кой шут толкнул тебя тянуть в одиночку трубы — никак не пойму.

— Сам виноват — сам и выкарабкивайся.

— Покажи мне того дурака, который сказал, что виноват ты?

— Многие считают, а первый — я.

— Резонно, хотя и вздор. Попадание в пласт верея не сразу влияет на изменение качества раствора.

Кожаков ушел в свое помещение, а через полчаса секретарша вывесила на доске приказ. Карцев прочитал: «Бурового рабочего Карцева В. С. с пятнадцатого января отчислить из бригады мастера Середавица в связи с отбытием на полугодичные курсы бурильщиков».

— Во дают! — воскликнул Карцев. — Верно говорят: что ни делается — все к лучшему. Середавин небось перекрестится: наконец‑то избавился от меня.

В третьем часу пополудни Карцев вернулся домой с документами в кармане. В холостяцком жилище с присущими ему запахами сигаретного дыма и крепкого чая было прохладно и сумрачнозато. Задернутое штопаной занавеской узкое окошко и высокий куст багряного, опаленного морозом черноклена почти не пропускали света.

У окна на кровати, не сняв пальто, сидела Валюха. Карцев удивился, застав ее у себя в рабочее время. Пятна густого румянца на щеках Валюхи казались в полумраке комнаты черными, в сухо мерцающих глазах — напряжение и ожидание. Вскочила на ноги, припала к нему, обдав знакомым запахом чего‑то свежего и сильного, спросила с не присущей ей робостью:

— Ты очень на меня сердишься?

— Чего ради? Перестань.

— Правда? Не сердишься? Ох? — искренне обрадовалась Валюха, заглядывая жадно ему в глаз. Покачала головой. — Я и вчера и позавчера приходила к дому твоему, а зайти так и не решилась. Трусливая стала, как… Ох, знать бы мне, что ты задумал тогда! Зачем ты это сделал?

— Что сделал? — поморщился Карцев и вдруг вспыхнул: — Сколько вас тут, директоров! И всяк норовит стружку снять! Ты бы лучше пальто с себя сняла.

Он помог ей раздеться, Валюха вздохнула:

— Подвела я тебя, дролюшка… Ух как я казнилась, что оторвала тебя тогда от работы!

— Успокойся. Все позади, все в порядке.

— В порядке… Мне Маркел все рассказал.

— Перегнул твой Маркел!

— А зачем ты запер его в кочегарке?

— Пошутил… — усмехнулся Карцев.

— Эх, а я‑то дура! Хоть бы винтик какой в сердце скрипнул! А еще говорят — женское чутье… — восклицала Валюха, волнуясь все больше, и вдруг, оборвав, попросила: — Знаешь что, дай мне закурить.

— Тебе?

— Ну да, мне. Дай же!

Карцев хмыкнул, исполнил просьбу. Валюха неловко, по–женски закурила и, видя на лице его ироническую улыбку, встала к стене, спрятав руки за. спину. Сигарета вызывающе торчала из ее пухлых губ, в ярких ястребиных глазах вспыхивали искорки. Вдруг закашлялась, швырнула сигарету в угол, как заправский курильщик из буровиков, прошлась по комнате два шага туда, два обратно, сплетая и расплетая пальцы.

— Чего ты волнуешься? — спросил Карцев с откровенным недоумением.

— Нехорошо что‑то у меня на сердце… Словно предчувствие недоброе. — Помолчала, глядя на черные плети черноклена, отчетливо выгравированные на синеве оконного стекла. — Что я хотела сказать… Знаешь что? (Это по–детски заговорщицкое «знаешь что» вызывало всегда в груди Карцева нежное, щемящее волнение.) Знаешь что? Ведь я чуть было не засыпалась! Как начал Маркел рассказывать, что ты творил на бурилке, во мне все так и полыхнуло, сама не своя стала. А он, проклятый, заметил. Чего, мол, с тобой, чего в лице изменилась? Придрался. Тут я опамятовалась, а что сказать? Эх дура, раз уж так повернулось, пусть знает, пусть все объяснится. Покончу одним махом. И на сердце покойно стало, словно неживое сердце. Не чую никакой своей вины. Уж рот было раскрыла, а он — здрасте! «Напрасно, говорит, ты за меня так пугаешься. Мне ничто, говорит. Трубы‑то не я рвал. Случись что, Карцева бы привалило. Дуракам закон не писан, так ему и надо, раз прошляпил. А я не даром шуровал: за одну смену недельный заработок зашиб!» Тут меня такое зло взяло — растерзала б его! Перед кем собралась бисер метать! Еще обидней стало, что не исполнилось мое ожидание, что не разрубила узел. «На кой, говорю, мне пугаться? Вы там чертовщину устраиваете, а отвечать за ваши фокусы Хвалынскому, хорошему человеку». Повернула, в общем, разговор. А Маркел гогочет: «Начальство на то к существует, чтоб отвечать!»

Валюха опустила голову, развела руки и так осталась стоять у стены, как распятая. Карцев молча потянулся к ней руками, а она — к нему. Прильнула, и отрочески пухлые губы ее забегали по лицу, по колючей шее Карцева. Отшатнулась. В глазах, точно стеклянные, капельки. В глазах, повидавших больше печали, чел? радости.

В черном платье Валюха казалась еще стройнее, красивей. Но платье уже стесняло ее, мешало. Точно пары эфирного наркоза окутывали, кружили ее голову. Валюха зажмурила глаза так, что в живой тьме замельтешили голубые искорки. Жаркая нежность прошлась по ожидающему телу. Как птенец высвобождается из сковывающей его скорлупы, чтобы стать живым, так и Валюха, сбросив с себя мигом ненужную одежду, стояла перед любимым, сладко стыдясь и радуясь.

Все было, как раньше, и еще прекрасней. Замирая сердцем, они упивались друг другом, безумно отдавались своему чувству. Такое, видимо, приходит к людям лишь на грани больших сильных потрясений. Приходит непрошеное и неосознанное перед тем, как мнимые твердь и гладь жизни треснут и рассыплются.

Уже пушистая синева сумерек подтушевала окно, а они все не могли расстаться. Карцева почему‑то особенно беспокоило предстоящее объяснение Валюхи с Маркелом. Беспокоило, как всякая неясность. Он помнил собственное прошлое, поэтому нетрудно было представить те безобразные скандальные сцены, которые предстоит вытерпеть Валюхе. Но как избежать их? Видимо, она знает, как поступить, раз не спрашивает совета.