Карцев проснулся рано от звона будильника. Вышел умыться во двор. Было тепло. На солнцепеке зазеленела наконец щетинка. Земля, накупавшись до посинения в снеговых водах, обсохла и теперь, наверстывая упущенное, спешила покрыть свою наготу ярким весенним убором. По кудреватой мураве там и сям замерцали цветки одуванчика. Они словно новые литые бубенцы: встряхни — и, кажется, брызнет апрельским пробуждающим звоном.

Карцев, растершись жестким полотенцем, так, что кожа горела, сделал по–быстрому два–три упражнения зарядки и, размахивая руками, прошел двориком на огород. В соседском саду за изгородью вызывающе посмеивался щегол. Невидимый в зарослях сорокопут нашептывал ему в ответ что‑то осуждающе и завистливо, не иначе, отчитывал за чрезмерную жизнерадостность и беззаботный смех.

Среди кустов, прислушиваясь к посвисту птиц, стоял мальчишка — племянник Степаниды. Даже самый изощренный специалист по генеалогии вряд ли разобрался бы в сложной и запутанной сети родственных отношений жителей Венеры, во всех этих свояках, шуряках, сватьях, племяшах, имеющих, в свою очередь, набор братанов, золовок, деверей и зятьев.

Племянник Пашка, которого Карцев увидел в саду, являлся, по утверждению тетки, истинным божьим наказаньем. Не иначе, за какие‑то грехи карает ее судьба такими родственничками. По Степанидиным подсчетам, выходило, что половина напастей, достающихся на ее бедную долю, исходит от этого сорванца. Последним поступком Пашки, окончательно доконавшим Степаниду, явилась дерзкая кража, правда, юридически не доказанная. Но разве это имеет значение? Какой еще проворный, кроме Пашки, смог бы так ловко и незаметно проникнуть в избу и утащить со стены большую фотокарточку квартиранта, на которой тот стоял возле своего истребителя во всей летной амуниции и в гермошлема.

По доносу Степаниды, зять подверг Пашку допросу с пристрастием, и только зря время потратил. Подследственный. призвав в свидетели полдесятка подобных себе отъявленных двоюродных и троюродных братцев, доказал свое абсолютное алиби. Для тетки такие алиби были, как она выражалась, «нуль без палочки» — уж кого–кого, а своих-то племянничков она видела насквозь, и убедить ее в том, что эта бессовестная шайка не врет, не сумел бы ни один адвокат на свете. К тому ж внутреннее убеждение получило вскоре дополнительное подтверждение.

Нюшка — тоже племянница и личный осведомитель Степаниды — конфиденциально сообщила, что не далее как третьего дня Пашка демонстрировал похищенный снимок в школе, причем нахально хвастался, якобы летчик на карточке — его старший братан.

Карцев свистнул через забор, поманил братца–самозванца к себе, но тот не отозвался, стоял, прислонившись плечом к стволу дерева, и грыз со скучающим видом морковку.

Подойди сюда, дело есть! — позвал Карцев еще раз.

Пашка посмотрел на него с подозрением, прикинул на глаз расстояние до изгороди и остался на месте.

— Скажи‑ка мне, приятель, когда зацветает твоя вишня?

— Чего?

Ты что, глухой? Вишня, спрашиваю, когда зацветает?

Мальчик покосился недоверчиво на Карцева и запустил огрызком моркови в петуха, разгребавшего мусор в углу двора.

— Моя — зацветет завтра…

— Вот сопляк! Всыпать тебе за вранье…

— Все бы только всыпали… . — шмыгнул тот обиженно. — А то что вон на окне?

Карцев посмотрел, куда показывал пальцем Пашка. На подоконнике в избе вцднелась банка с ветками зацветающей вишни.

— Ишь ты! — улыбнулся Карцев. — Зачем это тебе?

Пашка кашлянул солидно:

— Агрономический опыт. Гидропонная жидкость — лучшая питательная среда. Человек должен исправлять природу, — указал Пашка поучительно и принялся за следующую морковку.

— М–да, ты, оказывается, брат, настоящий Мичурин… А тут слухи про тебя разные ходят…

Мальчик насупился. Пальцы беспокойно затеребили лацкан куртки. Взглянул исподлобья на улыбающееся лицо Карцева, сказал тихо:

— Я же не насовсем взял вашу карточку… Честное слово!

— Вижу, какое твое честное слово… Да уж ладно, поверю на первый раз. Ведь ты взаймы взял, на время, не так ли?

— Угу…

— Но на время я бы и так дал!

Пашка подумал секунду и, махнув рукой, заявил с глубочайшим убеждением:

— Не дал бы… — Вдруг встрепенулся, спросил: — Хотите, я вам за так отдам гидропонную вишню? Насовсем!

— Ну! А не жалко?

— Не–е-е…

— Так‑то оно так, боюсь только, не случилось бы задержки с исправлением природы…

— Ничего, — заверил «мичуринец». — Скоро я еще гибридизацией займусь. Вот только со временем беда. Запарка у меня вышла, зашиваюсь.

Карцев посочувствовал занятому человеку.

— Что ж, — сказал он, — раз так, тащи свою экспериментальную, мне сгодится.

— А я что говорю? Самый раз сгодится!

Мальчик юркнул в избу, вынес пучок черенков и вместе с банкой сунул в руки Карцеву.

— Дядь Вить, я карточку вашу не испорчу, честное слово! Я только подержу немножко и принесу. Можно?

— Ладно. Только не ври, что я твой брат: все равно узнают правду.

Пашка тяжело вздохнул:

— А вы не скажете тетке Степе?

— За кого ты меня принимаешь?

— Значит, законно?

— Будь спокоен.

Накинув на плечи серую нейлоновую куртку (для жизни по системе «земля — воздух — вода» одевку самую подходящую) и обвернув газетой вишневый букет, Карцев отправился на буровую. Солнце поднялось над горизонтом довольно высоко и по–вешнему припекало спину. Едва приметная просохшая тропинка вела по краю неглубокой лощины, поросшей непролазным шиповником. Справа тянулась пахота, покрытая серой коркой, по ней расхаживали тощие гоачи, тюкая клювами в поисках поживы. Степь проснулась, Карцев мог видеть это воочию, поскольку фонтана, застилавшего свет, больше не было.

Солнечное утро… Бледно–голубое небо… Пегая, подернутая прозрачной дымкой степь. Отяжелевшая от соков, тучная и мягкая, словно материнская грудь, земля гнала и гнала зеленя.

Карцев шагал и чувствовал глубоко внутри, около сердца, необъяснимое облегчающее волнение, чувствовал и думал о чем‑то.

Отмахав три километра, он вышел к своей наполовину размонтированной буровой. Чтоб не привлекать к себе любопытных глаз, дескать, по какому такому случаю мастер с букетом явился, он приблизился к будке-гостинице с тыльной стороны. Постучал коротко.

— Нельзя! — завизжали изнутри, потом высунулась голова Валюхи. Отросшие за зиму волосы распущены по плечам, лицо совсем не тронуто солнцем и ветром, не то что прошлый год. Взглянула, сделав глаза в пол-лица, сказала:

— Там одеваются, — и захлопнула дверь.

Внутри зашушукались, засмеялись приглушенно, стукнул упавший на пол башмак, скрипнула койка.

Карцев переступил с ноги на ногу. Если б он знал, что здесь Валюха, ни за что бы не торкнулся. Бросить букет и уйти? Но тут дверь опять отворилась, и Валюха, теперь уже покрытая косынкой, кивнула, приглашая войти. Карцев помялся, вытащил из‑за спины пучок зацветающих веток, переложил из руки в руку.

— Неужели мне?! — воскликнула улыбчиво Валюха, веря и не веря.

— Всем… — буркнул Карцев и протиснулся боком в дверь, чтоб не прикоснуться в Валюхе, стоящее? близко.

На койке сидела Саша, необычайно торжественная, положив руки на колени. Глаза, полные сдержанной радости, остановились на вошедшем. Он поздоровался с ней, с геологом Женей, положил букет на стол.

— А со мной, товарищ мастер? — спросила насмешливо Валюха, глядя в сторону. — Позвольте и мне, недостойной, подержаться за вашу мужественную ручку.

Карцев не успел придумать в ответ ничего подходящего, только слегка взглянул на Валюху. Геолог Жечя тоже посмотрела на нее, засмеялась:

— Ну и язычок у тебя…

Карцев повернулся к Валюхе, осторожно, словно стесняясь, взял ее руку в свои ладони, встряхнул дважды. Валюха суетливо и как‑то беспокойно отняла вздрогнувшую руку, немигающие безрадостные глаза ее затуманились такой глубокой тоской, что Карцев сжался, пораженный и взволнованный. Знойный запах белой сирени, острое ощущение близости… «Ох, Валюха, что ж ты… — подумал растерянно и тут же, озлясь на себя: — Да ну ее к черту вместе с «Белой сиренью»! Не к ней пришел — к Саше». Воскликнул беззвучно и почему‑то пожалел самого себя. Взглянул в окошко и прижмурил глаза, до того там было солнечно, до того прекрасно!