Саша вздрогнула и посмотрела растерянно на Карцева. Тот успокаивающе погладил ее руку.

Взвыли саксофоны, заквакали приглушенные сурдинами трубы. Великолепно натренированные музыканты вытворяли такое, что ошарашенный слушатель только глазами хлопал.

Потянувшись к уху Карцева, Саша пролепетала:

— А… а… они не перепутали с чем‑нибудь «Зачем тебя я, милый мой, узнала»?

Карцев покачал головой отрицательно, он знал, с кем имеет дело… С усмешкой сказал подавленной Саше:

— Не будьте придирчивы, это ж не симфонический джаз!..

Вдруг световерчение оборвалось, остались только два прожектора, освещающие четыре ноги от пола до колен. Затем лучи поползли выше, показав плоские фигуры исполнительниц, и наконец победоносно застыли на их открытых ртах. От голов обеих сестер торчали в стороны пластмассовые раструбы, усыпанные блестками. Так сказать, материализованные лучи маяков…

Лауреатки тихо распевали, отстукивали туфлями ритм, достигавший быстроты курьерского поезда. Но вот, отстучав свое, они исчезли под грохот барабана. На авансцене возник хлопающий в ладони конферансье. Он подмигнул публике; мол, погодите, не то еще будет!

Второе отделение началось без Саши и Карцева — они в это время шли по городу у развалившейся Волги, испещренной огнями бакейов и теплоходов.

На берегу Карцев и Саша нашли пустую скамейку, сели.

— Вас все к реке тянет, наверное, вы росли на воде? — сказал Карцев.

— Нет, в степи под Уральском росла, в деревне. У нас сейчас просто рай земной. Земля словно заткана тюльпанами: розовыми, пунцовыми, желтыми… Под солнцем степь кажется золотом обрызганной. Колышется, живет…

— А как же вы здесь очутились? Муж привез?

— Нет, приехала по направлению.

И Саша рассказала, что после десятилетки закончила профтехучилище. В Нефтедольск попала одна. Восемнадцать лет… Новые места… Ни подруг, ни знакомых. Поселили в общежитие, а там — двор проходной: жилички менялись, точно в номере гостиницы. Чего только не нагляделась! Рядом спали женщины, хлебнувшие и сладкого и горького, прежде чем судьба забросила их на нефтепромыслы. То, что кроме них в комнате жила молоденькая девушка, никого не стесняло, наоборот, раззадоривало, и они гнули такое, что удивительно, как стены не краснели от их речей.

Особенно старались две: Ритка и Лариска. Их бесконечные разговоры о мужских изменах (о женских — никогда) тянулись изо дня в день, из месяца в месяц. Бывших мужей и любовников разбирали по косточкам, выворачивали наизнанку, потрошили и выставляли на всеобщее обозрение и осуждение их недостатки. Эта пара, словно зачумленная какой‑то эпидемией мужененавистничества, категорически утверждала, что все несчастья и зло мира исходят от мужчин и в них заключаются…

Как ни тошно было слушать Саше диковинные истории, из комнаты деваться было некуда, особенно зимой. Саша догадывалась, что всей этой злобной шумихой соседки ее стремятся оправдать собственные ошибки, что, провинившись сами, стараются в отместку унизить других, а себя выставить в ореоле мучениц.

Наоравшись вволю, «жертвы мужской тирании» тут же поспешно прихорашивались и убегали «отводить душу» к знакомым мужчинам, не пренебрегая нередко и женатыми…

Ухаживание шофера Феди Демина Саша приняла как нечто само собой разумеющееся. Не урод же она, не замухрышка какая‑то, с которой стыдно на люди показаться! Гуляли, ходили в кино. Федя никаких вольностей себе не позволял, сразу дав понять, что намерения у него серьезные, познакомил со своей матерью. Саше она понравилась. Кончилось тем, что поженились.

Легко, свободно вздохнула Саша, когда уходила из общежития.

Но семейная жизнь оказалась короткой: полгода не прошло, как все полетело под откос вместе с Фединой груженной трубами машиной. И осталась Саша вдовой.

В общежитие Саша не вернулась: страшно было возвращаться, да и оставлять в трудный час свекровь наедине с горем совесть не позволяла. Стали жить вдвоем и живут третий год. Скучновато живут, но Саша не жалуется — привыкла. Боль притупилась, и жизнь все дальше и дальше уводила Сашу от ее неудачного брака. Вынужденный «стоп» в семейной жизни не стал для нее трагедией или тяжким бременем. Было короткое замужество, но не было еще любви. А то, о чем болтали в общежитии бывалые бабы, вызывало у Саши не сладостное томление, а чувство гадливости, омерзения. Сердце стучало ровно, да и мудрено тосковать по тому, что неведомо.

Правда, бывало и так, как этой весной: нет–нет да и подтолкнет ч. то‑то под руку, повернет лицом к зеркалу, как бы подстрекая: гляди, мол, то, что ты видишь, не вечно! Потом сама же станешь винить ни в чем не повинное стекло, осколков не останется, как хватишь им об землю в ярости, что показывает тебя не такой, какой хотелось бы видеть себя…

В этот раз подстрекательское «что‑то» начало тревожить Сашу еще с зимы. Оно не было мучительно — преобладала светлая грусть и еще что‑то. Непонятное вначале, оно усилилось и обострилось во время отъезда Карцева на курсы и вдруг получило простое объяснение.

«Неужто влюбилась? — подумала Саша с испугом, глядя вслед поезду, увозившему Карцева. Она не хотела признаться себе, что ее тянет к человеку, не обратившему на нее ни малейшего внимания. — Нет, это так. Это от скуки, от жизни монашеской…» —решила Саша, но с того дня, пользуясь любым случаем, принялась осаждать Хвалынского просьбами послать и ее на курсы. И добилась‑таки, и встретилась, с кем хотела. Что-то дальше будет!

А чему быть? Не станет же она Карцеву на шею вешаться! Сидит вот рядом и не взглянет! Уставился на Волгу, словно по ней к нему золото плывет!..

Саша подавила вздох и виду не подала, что обиделась. «Ладно, — оказала она себе. — Терпенья у меня хватит, посмотрим, куда ты повернешь…»

— Что‑то прохладно стало… Не пора ли нам? — спросила она, заглядывая в лицо Карцева.

Он не против был посидеть у Волги еще, но, встретившись с Сашиными глазами, блестевшими, как холодные камешки, только что вынутые из реки, встал. Вспомнились другие глаза: зеленоватые, с коричневыми точечками, горящие страстью, и глядеть на холодную Волгу расхотелось.

В кабине полуторки, груженной запасными частями и всякой всячиной для отдаленных буровых, сидел Леонид Нилыч Кожаков. На скамье в кузове спиной к кабине пристроился Карцев. Поглядывая опасливо на отплясывавшие у ног железяки, он раздумывал о предстоящей работе на новой «точке», которую закончили монтировать вышкари[7] и которую он ехал смотреть.

После курсов его вернули в бригаду Середавина и поставили бурильщиком вместо Бека, получившего должность мастера на другой буровой. Недовольный Середавин заявил решительный протест: почему навязывают каких‑то рабочих, не советуясь с ним? Мастер он или кто? Он не нуждается в ретивых самоуправщиках, вроде этого новоиспеченного бурильщика. Нельзя доверять вахту человеку, который чуть было не угробил скважину, и так далее…

Пришлось Хвалынскому опять говорить с Середавиным «по душам». Директор довольно сухо сказал ему, что для разведки новой площадки требуются дополнительные кадры специалистов, но, к сожалению, нет богатого кадрами дядюшки, который бы их присылал. Приходится поэтому подбирать на месте, натаскивать в работе самим. Под руководством столь опытного мастера, каким является Середавин, новый бурильщик быстрее, чем где‑либо, войдет в курс дела. Конечно, если Середавин категорически настаивает, можно использовать другой вариант: оставить в бригаде мастером Бака, а ему, Середавину, передать только что организованную.

— Ага! Ту, что собрали с бору по сосенке? Нет уж, благодарствую, Петр Павлович. Знаю, вы готовы в ложке воды утопить меня… Так лучше я буду мучиться, как мучился.

— Смотрите, вам виднее… Я всегда готов пойти вам навстречу, — улыбнулся Хвалынский.

По сдержанности рабочих, по их настороженным взглядам Карцеву нетрудно было понять, что его здесь не ждали. Вахта натянуто помалкивала, оглядываясь на недавнего верхового, ставшего ныне хозяином смены. Карцев чувствовал настроение товарищей, но потолковать с ними в открытую подходящего случая не выпадало, и он решил оставить все как есть, не форсировать до времени события.