Ветлицкий наполнил рюмки, улыбнулся.

— Спасибо, что пришли. Я рад.

И трое увидели по его лицу, по его глазам, что это сказано не ради красного словца, не из вежливости, а потому, что он на самом деле иокренне доволен их посещением. Первоначальная скованность, которую гости старались скрыть залихватской частушкой, ослабла, да и коньяк сделал свое дело, призел компанию в благодушное настроение. Катерина и Павел чувствовали себя свободней, чем Зина, продолжавшая сидеть в позе человека, о котором говорят, что он проглотил аршин.

Ветлицкий понимал стеснительность девушки и, чтобы подбодрить ее, спросил весело:

— Ну, Зина, когда приступаешь к блистательному исполнению своих грохальных обязанностей?

— Хоть сейчас! — воскликнула Зина с готовностью и даже подалась вперед.

— Разве уже закрыли больничный лист?

— Какой там закрыли! — махнула рукой Катерина.

— А раз нет, надо гулять, набираться сил.

— Я не для гулянки здесь.

— Знаю, знаю, — поднял перед собой руки Ветлицкий и покачал укоризненно головой.

— Завтра выйду на работу, — продолжала Зина упрямо.

— Что–о-о? Я те выйду? Попробуй только! Вызову охранников и с конвоем выставлю за проходную.

Зина повесила голову, молвила дрогнувшим голосом:

— Тошно мне, Станислав Егорыч. Брожу как неприкаянная. А на мне вина висит. Перед людьми, перед вами.

— А ну‑ка, брось, девка! — прикрикнула Катерина. — Ты чего сюда пришла? Нюни распускать? Ишь, ты! Тошно ей… Да пока жизнь проживешь, еще не такое испытаешь. Да только не раскисать надо, а блюсти себя. Вот так держать! — сжала Катерина в кулак свою белую руку.

— Ладно, красавицы, успокойтесь, — сказал мягко хозяин, но Зина вскочила, и каблучки ее звонко простучали по ступенькам лестницы. Зяблин, не принимавший участия в разговоре, покряхтел и, поднявшись из-за стола, кивнул Катерине.

Квартира опустела. Хозяин разделся, намотал на швабру мокрую тряпку и принялся за уборку. Авралил и думал о Хрулеве. И тут опять раздался звонок.

«Еще кто‑то припозднился, — подумал Ветлицкий, подходя к двери и прислушиваясь. Звонок повторился.

— Кто там?

Кого угодно ожидал Ветлицкий, но только не Лану. На миг он совсем опешил. Затем щелкнул задвижкой.

Лицо Ланы бледное, ее лоб — он впервые заметил — пересекла упрямая морщинка. Она взглянула на него, шевельнула бровями и прыснула, прикрыв рот ладошкой. Видать, больно нелепый вид был у хозяина, стоявшего с тряпкой в одной руке и со шваброй — в Другой. Лана скинула туфли, отфутболила их через прихожую на сухое место и потянула из рук Ветлицкого швабру.

— Не надо, — запротестовал именинник.

Лана энергично овладела инструментом:

— Я затем и вернулась. Знаете, Станислав, надо в книге полезных советов изъять пункт, где описано, как убирать квартиру перед приемом гостей. Вместо него вставить другой: как убирать квартиру после ухода приглашенных.

— Обхлюстаешься… — заметил Ветлицкий, переминаясь с ноги на ногу. Лана засмеялась, в ее голосе появилось что‑то игривое. Она ступила к нему и прижалась щекой к его груди. Это длилось секунду, затем она подоткнула по–бабьи подол своего цветастого платья и быстро закончила уборку. Спросила с улыбкой в глазах:

— Больше к тебе не придет никто?

— Не знаю.

— Ты не пустишь никого, да?

Ветлицкий молча выключил свет.

Спустя время он пошел к холодильнику, принес и поставил на тумбочку у постели бутылку минеральной воды, нагнулся над разметавшейся Ланой, сказал задумчиво:

— Вот мы лежим рядом, говорим друг другу ласковые слова, а меня не оставляют мысли о Дмитрии Васильевиче. Просто кричать хочется при виде того, что сотворили с ним. Кому это на руку? Во имя чего? Ради каких высоких целей?

— Не кричать надо, Станислав, а бороться всем, всем нам до единого.

— Против кого?

— Против кого лично — не знаю. А за что бороться — понятно: за справедливость. Надо вскрывать ложь. Нам не безразличен исход борьбы за Хрулева, он важен для человеческой веры вообще, понимаешь? Иначе равнодушие, безнадежность…

— Между прочим, пленительные женщины лгут больше всех и хитрее всех, а поймаешь с поличным — возмущаются, как девственницы, с видом оскорбленной невинности.

— Не только пленительные врут, — буркнула Лана.

— Я это к слову. Перед твоим милым приходом у меня возникла мысль составить обстоятельное письмо о наших заводских делах, объективно обрисовать по–ложение, прочно аргументировать свои возражения против снятия с должности Дмитрия Васильевича, а по сути расправы над ним. Думаю, такое письмо подпишет не один десяток человек, и тогда направить его в КПК. Пусть проверят. Пока это дело для меня — айсберг! Виден только его кончик, остальное под водой.

— Ты прав. Проследить тонкие паутинки интриги трудно, но я все же попытаюсь разузнать кое‑что посредством одного человечка…

— Какого человечка…

— Да так… У меня много всяких знакомых в различных, как говорится, сферах влияния.

О том, что она собирается расколоть одного из участников компании против Хрулева и что его зовут Марек Конязев, не было сказано ни слова.

Ветлицкий подумал, что напрасно недооценивал Лану прежде, считал ее всего–навсего эрудированной, остроумной, независимой, несколько взбалмошной красавицей, познавшей жизнь. Удивить ее чем‑то трудно. А оказывается, ей присущи вдумчивость, принципиальность, умение видеть за частным случаем его общественную значимость, умение разбираться в психологии людей и находить побудительные причины их поведения.

Утром, перед уходом на работу, Ветлицкий сказал:

— Вот мы и обменялись с тобой визитами. Может, повторим?

— Я бы хотела, — ответила Лана просто, взяла его руку, положила себе на грудь и повторила поспешно: — Правда, хотела бы.

— Что ж, не у всех, видать, любовь начинается с прогулок под луной.

— А ты думаешь… у тебя… это…

Ланин голос тихий, почти робкий.

— Меня не интересуют определения. Я невезучий. Но с тобой, кажется…

Ветлицкому еще не приходилось видеть, чтобы радость так мгновенно смела с лица человека налет настороженности и неуверенности. Лицо Ланы порозовело, засияло, и вся она преобразилась. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза.

Хрулева отстранили от занимаемой должности, нового директора не назначили. Дела на заводе вершил Круцкий.

Как известно, всегда в периоды междувластья появляются «раскачиватели стихии», вносящие разлад в умы, поднимающие смуты. На сепараторном участке таким баламутом явился, как всегда, Павел Зяблин. Где‑то он услышал, будто Ветлицкий грозился уйти с завода, если вопрос о Хрулеве не будет предан гласности, не будет объективно рассмотрен партийными органами. Некоторое время спустя, увидев, что Ветлицкий расхаживает по пролету с незнакомым человеком и что-то ему объясняет, Павел вообразил, что происходит передача дел новому начальнику, и поднял кутерьму. Рабочие зашушукались, забегали друг к дружке. Кто‑то выключил пресс, за ним — еще кто‑то, и вдруг пролет замер.

Ветлицкий выглянул из‑за своей стеклянной загородки. «Силовую отключили, разгильдяи, что ли?» И потянулся к трубке телефона, чтоб позвонить на подстанцию. В это время в дверях появился Зяблин. Вытирая ветошью замасленные руки, хмуро буркнул:

— Надо поговорить, Станислав Егорыч.

— Видишь, участок стоит? Говори быстрей, что у тебя?

— То, что у всех… — показал он большим пальцем за спину на пролет, где толпилась возбужденная смена.

«Мать моя, мамочка! Опять что‑то стряслось…» — схватился Ветлицкий за голову и выскочил из конторки. Возле рабочих суетился Кабачонок, что‑то втолковывал им, но его не слушали, отмахивались.

— Что случилось? — спросил Ветлицкий приблизясь.

Раздался разнобой голосов окруживших его наладчиков и штамповщиц. Из нестройного гула он наконец уразумел: с ним хотят потолковать.

— Толковать в рабочее время?