В зале ожидания было душно. Собираясь с мыслями, Зина присела у двери, где потягивало скознячком. Объявили по радио посадку на Кострому, Зина встрепенулась, поглядела на пассажиров, потянувшихся на перрон, подумала решительно:

«Хватит мучиться! Работа — через пень–колоду, жить впроголодь нет уже сил, а теперь еще и спать на вокзальной скамейке, как бродяжке какой‑то. Хватит! И нечего тут… Бери билет и катай домой, пока не проела заработанные деньги».

Зина порывисто встала и села опять, сникла, сгорбилась.

«Отступаешь… Возвращаешься, не солоно хлебавши? На посмешище всей деревне?» Совсем по–другому представлялся ей день ее приезда в деревню, отчетливо рисовался в ее мечтах. Она видела, как она идет с матерью под руку по улице, разговаривают, а встречные здороваются с ними, шепчутся, смотрят им вслед, мол, гляди, как похожи друг на друга мать и дочь и как Зина, выросшая на глазах у всех, поднялась высоко — живет в самой столице!..

— Зина! — послышался вдруг над головой знакомый голос. Она подняла взгляд. Напротив стоял Ветлицкий, припозднившийся с массовки. — Что вы здесь делаете?

Зина встала, пальцы затеребили по привычке поясок платья.

— Вы уезжаете? Куда?

Зина взглянула на него исподлобья, и вдруг по ее щекам покатились крупные слезинки.

— Да что случилось, Зина?

— Я… Мне… Я ушла из общежития… Я поеду к маме.

— Почему?

Зина продолжала беззвучно плакать. Пассажиры, сидевшие поблизости, ни малейшего внимания на нее не обращали, на кладбище и на вокзале слезы воспринимаются как явление обычное и совершенно нормальное.

Наконец Зина коротко объяснила, что случилось в общежитии, о неполадках у нее с работой на участке, о скудном существовании, о своей поденной работе на овощной базе. Ветлицкий присвистнул, подумал чуть, заявил категорично:

— Уезжать не годится, пошли со мной.

— Куда?

— Пошли, взял он ее за локоть и увлек к выходу.

— Куда вы меня ведете? Я к вам не пойду — уперлась Зина.

— Еще бы! — рассмеялся Ветлицкий. — Даже попросишься— не возьму. Я вижу, тебя на аркане, как необъезженную лошадку, придется тащить.

Зина покраснела, потупилась:

— Ах, дура я^несообразительная!

Ветлицкий вскинул вопросительно брови:

— Только сейчас дошло до меня, куда скрылись мужики из комнаты, когда я привела вахтершу. Они же через окно выскочили на крышу магазина!

Ветлицкий засмеялся:

— Вам не на завод, Зина, а в помощники комиссара Мегрэ… Соседки ваши, конечно, не ангелицы, но вы, Зина, не принимайте так близко к сердцу их непристойную выходку. А тем более, не делайте скоропалительных выводов. Юности свойствен крайний максимализм— это известно. Чуть–чуть увидят изнанку жизни и — все! Не могут никак отдышаться.

Зина молчала, пока они входили в автобус, молча присела на сиденье. Ветлицкий смотрел в окно, за которым проплывали коробки одинаковых домов, расчерченных, как шахматные доски, на клетки: белые, освещенные изнутри электричеством, черные — затемненные ночыо. Смотрел, раздумывая, затем заговорил вполголоса, наклонившись к уху Зины, чтобы не слышали сидящие впереди.

— Правильно, Зина, соседки ваши распущенные особы, и поступок их безобразный, но постарайтесь и вы понять их без предубеждений, терпимо. Ведь они месяц за месяцем, год за годом работают как волы, питаются в паршивых столовках, живут в общежитиях, где распорядки похлеще, чем в солдатских казармах. Живут вот так и ждут чего‑то, от кого‑то, когда‑то… Разве не хочется большинству из них стать хозяйками, иметь свое семейное гнездо? Ведь они же еще молодые, им также хочется любви и остальных радостей не по распорядку, вывешенному у входа в общежитие и не по расписанию, выдуманному директором заводского клуба. Лекции о моральном облике интересны как воспоминание для тех, кто уже не способен грешить… А годы‑то уходят. Одной девушке повезет, другой, а остальные что? Черное платье да черные ночи одиночества? Осудить легче всего… Можно еще и объяснить, манипулируя социальными категориями, дескать, женщин больше, чем мужчин, поэтому виновато это вечное недоразумение. Но им‑то, соседкам вашим, что за дело до вечных недоразумений? Мечты их не сбылись и не сбудутся, желания остались неудовлетворенными, ни в чьей жизни никакой роли они не играют. И праздник для них не праздник, и любовь ловят на скаку… А уж попалось что‑то, пусть даже ненастоящее, решают;: пусть на час, да мое!

— Кого вы защищаете, Станислав Егорыч? Они же потеряли женскую гордость, совесть потеряли до последней крохи! — надулась Зина.

— Я не столько защищаю, сколько пытаюсь объяснить причины явления. Ради справедливости, а не ради повышенного к ним интереса. Лично у меня более чем достаточно поводов для того, чтоб относиться отрицательно вообще к вашему женскому полу.

— Насолил, видать, вам пол? — усмехнулась Зина.

Ветлицкий не ответил, сказал только, переводя разговор, что потолкует завтра с кем нужно, чтобы ее переселили в другую комнату.

— Спасибо. А сейчас куда меня везете?

— Куда надо.

Они доехали до остановки Ветлицкого, вышли из автобуса и направились к панельным домам, расположенным буквой «П».

— Я живу вон там, — показал Ветлицкий через плечо и повел Зину в дом напротив. Поднялись на третий этаж. Дверь по звонку открылась и на пороге возникла Катерина Лескова.

— Получай, Катерина, свою подопечную. Пусть переночует у тебя, а завтра мы постараемся ее устроить, — сказал Ветлицкий и, пожелав спокойной ночи, удалился.

Зина догнала его почти у выхода, схватила за руку и сунула что‑то в нагрудный кармашек рубашки. Поглядел — деньги.

— Что это?

— Долг. Спасибо за выручку, Станислав Егорыч.

— Чего это вдруг? Получки ж не было еще.

— Я же сказала, что работала на овощной базе, — подняла Зина гордо голову и пояснила: — Была б работа, ц, я не пропаду. Будто в деревне побывала, по ту сторону Ветлуги на огородах заливных. Ах, как славно‑то!

И Зина впервые за весь вечер улыбнулась. Ветлицкий только головой покачал.

«Вот и сидела бы там в своей славной деревне и не рыпалась!» — подумал он, не любивший с детства деревенских жителей, но не сказал ничего.

В квартире духотища — не продохнуть, нажарило за день солнце. «Надо бы маркизу соорудить», — распахивая окно, подумал Ветлицкий. Разделся и скорей под душ, но вода — парное молоко, не освежила. Смахнул ладонями капли с тела, прошел в комнату, встал у раскрытого окна. Пучок желтоватого света от ртутной лампы выхватывал в центре двора из темноты зеленый травяной лоскут и поникший над ним черемуховый куст, нз‑под куста хищно поблескивали две точки: глаза притаившегося в зарослях кота. В здании напротив на третьем этаже мелькала хлопотливо Катерина, устраивавшая на ночь Зину, откуда‑то невнятно доносилась музыка, густой воздух между домами похоже вовсе не двигался и, как туман, глушил звуки.

«В цехах завтра будет ад. Хоть бы гроза черканула», — сказал себе Ветлицкий, глядя в истомно–мутное ночное небо. А считается нынче отдыхал, да и на самом деле поспал в лесу, однако постоянное внутреннее напряжение не слабело. Все это — следствие повседневных дерганий, вызываемых водоворотом всяческих производственных неполадок, бесконечных авралов, нехваток и прочей дребедени, пристающей к оболочке мозга начальника участка, как муха к лицучке. Для того, чтоб голова проветрилась и наступило душевное равновесие, тут одной прогулкой в лес не отделаться. Для настоящего отдыха нужно одиночество — дремучее, абсолютное. Необходимо полное освобождение на какое‑то время от внешних воздействий, бездумность и покой. А что было сегодня?

С утра проверка строительных успехов зодчего просто–Фили. Неприятные ощущения, оставшиеся после обследования объектов на территории пионерского лагеря, появление Ланы, ее странноватые речи, многозначительные недомолвки или демонстративная откровенность, с целью привлечь к себе внимание, возбудить интерес. Потом — товарищеский обед, приятный вначале и испорченный в конце. Уж действительно все люди, как люди, один черт в колпаке… Прошло почти полсуток, а в ушах все еще магнитофонным повтором звучит подхалимски–приторный тост Круцкого в честь Яствина. Даже сейчас тошно от него. Ветлицкий поморщился, как от укуса слепня, покачал головой. Плохое, как известно; в одиночестве не является, уж если попрет, так — валом. Лепится одно к другому, нагромождается, превращает выходной в утомительные будни.