«Тушите пожар, на пробоину заводите пластырь! Об исполнении доложить!» — приказал я. Боцман козырнул и помчался исполнять.

Море вокруг кипело, нас продолжало отчаянно трепать. Судового фельдшера убило, трое раненых лежали без помощи. А ведь это были еще цветики. Из‑за пробоины в борту ход замедлился, и, если мы до рассвета не успеем пробраться к своим, нас с любого паршивого катеришка палками добьют.

Мы с Куликовским балансировали на полусогнутых, круто перекладывали тральщик с борта на борт. Шторм мешал нам, но вместе с тем и помогал. Поймать судно в прицел при такой волне не так‑то просто, а тут, на наше счастье, дождь припустил еще гуще, и нас потеряли.

Пожар на корме был ликвидирован, явился боцман и доложил, что пластырь подвели, помпы работают, судно осадку не увеличивает.

«Все?» —спросил я его.

«Никак нет, товарищ командир!» —сказал он и потупился.

«Что еще?»

«Спасибо вам, товарищ командир. На всю жизнь наука…»

«Не стоит благодарности», — махнул я рукой и приказал позаботиться о раненых и выдать команде по сто граммов.

За Таманью взяли мористей, люди получили передышку.

На другой день, уже на подходе к Туапсе, в бою с «мессером» получили еще одну солидную порцию снарядов в борт и в палубу. Боцман добросовестно сосчитал и доложил, что пробоин ровно дюжина, а маслянистый след за кормой — от топлива, что вытекает из пробитого отсека.

Идти до Поти нечего было и думать, и я повернул на Туапсе. Когда вошли в порт, город как раз бомбили «юнкерсы».

Мы отдали швартовы у пирса. От уровня воды до палубы оставалось еще с полфута. Я, гордый завершенным походом, отправился с докладом. Начальник базы не поверил, что мы пришли с Азовского моря, — дескать, прорваться сквозь Керченский пролив невозможно.

«Пожалуйста, — говорю, — пошлите адъютанта: корабль у пирса».

Адмирал решил удостовериться лично, пошел со мной. Тут‑то и случился анекдот. Когда мы прибыли на мол, я чуть не упал: тральщика не было. Я глазам своим не поверил: вместф моего многострадального корабля из воды торчал только клотик фок–мачты. Утонул, стервец, и где — в полметре от пирса! Моя обшарпанная команда выползла на берег и виновато топталась у причала с узелками в руках.

«Вот теперь я верю, — усмехнулся адмирал угрюмо. — Неоспоримые доказательства, так сказать, налицо. Что же, по законам морской войны вам надлежит быть на дне. Так уж лучше, если это случилось у родного берега…»

Я не выдержал и, смешно признаться, заплакал навзрыд— такая взяла меня досада и злость. Пройти через пекло и утонуть в полуметре от берега. Такое запоминается навсегда.

— Еще бы! — сказал Искра–Дубняцкий.

— Да, мужественные парни морячки, — отозвался Кожаков.

— Мужество — дело привычки, — ответил Киян.

В чем–чем, а в этом Карцев был с ним абсолютно согласен.

Незаметно появившиеся Рая с Шалоновым присели позади всех на травке. Киян посмотрел на них неодобрительно, но в глазах его была не суровость, а скорее доброе понимание.

— Пора, кажется, и того… Столько вам травил про воду, что даже в горле пересохло, — сказал он улыбаясь.

Отхлебнули, кому хотелось, и опять потянулись воспоминания бывалых вояк. Рассказали свои самые памятные фронтовые истории пехотинец и разведчик, десантник Искра–Дубняцкий и артиллерист, летчик–штурмовик Кожаков. Затем женщины принесли котел степного чая и поставили рядом с брезентом.

— Теперь они покажут, как надо чаевничать! — засмеялся Киян.

Карцев чаевничать отказался, выпил кружку холодного кваса и пошел размяться вверх по склону к вишневому саду. Сегодня ветки вишен почти не отличались от Пашкиных гидропонных — все в цвету.

Карцев прошелся вдоль ряда. На земле виднелись глубокие вмятины от копыт: в распутицу забредал скот. Теперь из следов тянулись зеленые былинки. Над половой празднично гудел шмель, направляясь куда‑то по своим делам. Легкое облачко, простреленное насквозь лучами солнца, висело высоко в небе.

Карцев растянулся на траве, и руки его осыпала пыльца — золотистая, как веснушки на носу Кияновой Раи. В воздухе звенели пчелы. Одна, покружившись, села на цветок взять нектар. Вдруг цветок зашевелился^ как живой, да как стукнет пестиком по брюху пчелы! Так вся пыльца на нее и посыпалась.

— Вот это да! — воскликнул Карцев и приподнялся.

Послышались шаги, подошел Киян.

— Хозяйство инспектируете, Максим Терентьич?

— Это хозяйство, — взмахнул он рукой, — что девка на выданье: цветет–красуется, а какая жена из нее выйдет, аллах один знает…

Карцев встал. Закурили.

— Вишняк у вас хорош, — похвалил Карцев, щурясь на рядки деревьев. — И пруд что надо.

— Подходящий… Ваши бульдозеристы рыли. Воды на поливку до осени хватит, и рыбка водится. Насос мы раздобыли мощный, а труб не было. Теперь вот после праздника начнем варить трубопровод. С Деминой Сашей договорился на днях. Опытная сварщица.

Возвращаясь к рыбацкому стану, Киян вдруг поднял голову и долго пристально всматривался в небо.

«Что он там ищет?» — подумал Карцев.

— Летающие тарелочки появились, Максим Терентьич! — пошутил он.

Киян наморщил озабоченно переносицу, уронил нехотя:

— Что тарелочки! Пусть хоть тазы летают… Погода вот не того… Не нравится мне. Положительно не нравится. Пошлю, пожалуй, Раю на телефон, пусть дозванивается до метеослужбы.

Минут десять спустя, оставив с сожалением компанию, Рая отправилась в деревню выполнять поручение отца. Карцев недоумевал: чего встревожился председатель? Ведь погода — лучше не пожелаешь! Другое дело, если б солнце закатом покраснело или запад подернуло густой дымкой, а то ведь горизонт настолько отчетлив, что кажется, между небом и землей пролегла глубокая трещина. Тут и синоптика не надо: любой старик предскажет на завтра вёдро.

«А может, председатель умышленно затеял все это с погодой? Весной у него и в будни и в праздники дел по горло, а мы такие сознательные гости, что и в шею не вытолкаешь. Меры не знаем», — подумал Карцев и, подойдя к Кожакову, спросил:

— Леонид Нилыч, у вас разве нет сегодня ответственного сеанса связи с Новой Каледонией?

Кожаков посмотрел на него внимательно и по едва приметному движению глаз догадался, воскликнул с преувеличенной досадой:

— Ах ты мне! Спасибо, что напомнил. А я сижу и в ус не дую. Так недолго и класс потерять.

И, поблагодарив радушных хозяев, подался торопливо к машине готовиться к отъезду,

— Ба! Чего это ты в праздник стиркой занялась? — спросила Валюха, заглядывая в раскрытую дверь на кухню.

— Здравствуй, Валюша, вот хорошо, что зашла. Свекровь моя укатила на прогулку. Садись там у окна, мне осталось только прополоскать.

Саша разогнулась, откинула с влажного лба темную прядь.

— А я думала — в кино сходим, — сказала Валюха.

— Не могу сегодня. Гладить, убираться надо. Завтра на три дня еду в Кирюшки водопровод варить.

— Подхалтурить решила?

— Да как сказать… Председатель колхоза договорился с Хвалынским, а мне это на руку. Наконец‑то, Валюша, должна сбыться моя давнишняя мечта.

— Это какая же?

— Свадьба в цветущем вишневом саду.

— Да? Значит, на самом деле выходишь? Карцев сделал тебе предложение? — как‑то чересчур торопливо спросила Валюха.

Саша улыбнулась:

— Все зависит от меня… Как ты думаешь, зачем он тогда на буровую веточки принес вишневые? Это же было напоминание мне! Я еще зимой поставила непременное условие: свадьба только в цветущем вишневом саду. Теперь я договорилась с Кияном: я колхозу водопровод, а колхоз нам устроит свадьбу. Сад уже зацветает.

— Не пойму, зачем тебе это? Все же свадьба — обряд, а не эстрадное представление! Или тебя по телевизору будут показывать?

— Ах, Валечка, ты не представляешь, как будет красиво! Все долго будут потом говорить, вспоминать…

— А как смотрит на это жених?

— Что ж, по–твоему, пойдет против моего желания? Хороша б я была! А вообще‑то насчет Кирюшек он не знает, я хочу преподнести ему сюрприз.