— Так что вчера я был на горе, а ныне — под горой… — закончил Ветлицкий свою речь.

Хрулев стукнул ладонью об стол.

— Тем более тебе надо уезжать, пока не сковырнулся с копыт. Ты оказался в полных дураках, обмишулился кругом. Обманули тебя, как мальчишку, ободрали. И ничего не сделаешь, не докажешь.

— Я не собираюсь ничего никому доказывать. Да и противно.

— Ладно, — сказал Хрулев. — Иди, нарушитель, живи… Остальное уладим как‑нибудь… — Окинул Ветлицкого прищуренным взглядом с ног до головы, усмехнулся, приподняв лукаво брови. — А ведь, помнится, кто-то сказал, что именно нарушители создают славу миру, а? Не знаешь, кто сказал?

— Нет. Знаю только, что дерзкий нарушитель всегда бревно в глазу того, кто работает на себя…

— Твой афоризм звучит двусмысленно, так можно договориться до… Лучше уматывай, пока я добрый!

…Так Ветлицкий оказался в московской квартире, из окон которой хорошо просматривается двор, заросший кленом и кустами, и дом напротив. Стоя в темноте у распахнутого окна, он глядел на замордованную детворой черемуху, на светлый прямоугольник двери балкона. В розоватом свете, изливавшемся из глубины комнаты, словно плавала гибкая фигура Катерины Легковой. И опять мелькнувшее случайно вызвало новые ассоциации. Розоватый свет… Его очень любила Гера. Предаваясь любовным утехам, она набрасывала обычно на люстру в спальне розовый сарафан. «От розового исходит какой‑то магнетизм, — повторяла она. — Это похоже на волшебство. Только при таком свете возникает настоящий интим».

— Тьфу! — плюнул Станислав со злостью. После Геры женщины так ему опротивели, что только со временем и только те, с кем случалось несчастье, начали вызывать в нем сочувствие или жалость.

Спустя примерно год после того, как он переехал в Москву на новый завод, произошла неожиданная встреча с приятельницей Геры — Розой. В каждом ее приятном на слух слове ощущался ядовитый подтекст. Еще бы! Гера, которая ей в подметки не годится, которая имеет незаконно нажитого ребенка, второй раз выскочила замуж и укатила с мужем, кандидатом наук, в столицу. Оказывается, дядя мужа начальник главка. Он и устроил племянника научным сотрудником в НИИ. Как тут не свихнешься от зависти!

С тех пор прошло четыре года, а Станислав и сейчас не может вспомнить без гадливости пережитое в то время. Да тогда земля под ним крепко шатнулась, но он удержался на опасной грани, не скатился под откос.

Где‑то на западе начала затеваться гроза, по краю неба пошел расплескиваться трепещущий голубоватый свет зарниц. А вот и ветерок изменчивый потянул — предвестник грозы, он принес с собой в город чистый аромат свежих трав и воды. Именно такой аромат издавали распущенные косы матери, когда, бывало, Станислав, обиженный чем‑то или расстроенный, прижимался лицом к ее плечу.

Гроза быстро приближалась. За окном ослепительно сверкнуло, и темнота раскололась от грома. На балкон выметнулась Катерина в одной рубашке, вся голубая от молний, прикрыв округлые груди полой халата, убрала хлопавшую на ветру занавеску, закрыла дверь.

«Хорошо, спадет духота на участке», — подумал Ветлицкий, слушая буйный гул дождя.

Поход па байдарках для освоения новой туристической трассы и получения спортивного разряда был детально разработан еще зимой. На одном из заседаний секции водного туризма будущие первопроходцы договорились о дне выступления. К этому дню — 25 июля — каждый участник должен оформить отпуск и полностью подготовиться. В поход отправлялись главный инженер Круцкий, прораб просто–Филя, новоиспеченный по велению врачей водный турист начальник главка Яствин, его племянник Марек Конязев, кандидат наук, с женой Герой.

За неделю до похода тщательно испытали байдарки на плаву, после чего разобрали и сложили в мешки, проверили по описи все припасы и снаряжение. Круцкий счел необходимым съездить лично к Яствину и доложить ему, как старшему, о готовности материальной части и экипажей.

Вообще‑то к Яствину можно было не ездить, а сообщить просто по телефону о месте и времени сбора группы, но Круцкий, отправляясь в главк, имел другую цель, хотел, как говорят, «одним махом всех побивахом…» Ежели у Яствина окажется подходящее настроение, воспользоваться случаем и выклянчить у него пяток восьмишпиндельных токарных автоматов фирмы «Мицубиси». Дошли слухи, что всю партию первоклассных японских станков собираются передать другому заводу. Если на самом деле так, нужно действовать без промедления, хоть что‑нибудь урвать для себя. Ведь каждый главный инженер и директор стараются обновить парк оборудования, а заводов у главка — ого–го! На всех не хватит.

Яствин принял Круцкого в кабинете с решетчатыми шторами на окнах, приятном потому, что даже при гнетущей июльской жаре здесь можно свободно сидеть в пиджаке и не париться. Яствин — светловолос, рыхловат, со здоровым румянцем на щеках, и хотя шу уже за шестьдесят, он кажется мужчиной вне возраста.

Да, люди, занимающие высокие посты, должны уметь скрывать свой истинный возраст так же, как ц свои чувства и настроения, иначе недоброжелатели и завистники быстро подловят и займут место сами. Что касается Яствина, то он был человек с душой, как говорят, нараспашку: мысли и чувства его проявлялись ежеминутно и на лице, и в искренних словах. О его демократизме, о его знании рабочих, начиная чуть ли не с подсобников, о его потрясающей памяти на лица и события просто легенды ходили по заводу.

Однако Круцкий, как, впрочем, и другие заводские руководители, подозревал, что все это игра, устаревшие примитивные приемы в расчете на простачков. Себя Круцкий к таковым не относил и всегда стремился подобрать ключик к яствинскому «замку» с шифром, подглядеть, что кроется на самом деле под внешним простодушием и откровенностью этого человека. Будь Яствин действительно старомодным, будь в нем действительно те черты, которыми обладали прежние руководители высшего ранга, разве он просидел бы столько лет на посту? Не–е-ет, не так все просто и однозначно, как это представляется со стороны.

Представители заводов редко являются к Яствину с радостными вестями и приятными делами, чаще приходят чего‑то выпрашивать, утрясать, требовать и тем вызывают у него неудовольствие и гнев. Зная это из собственного опыта, Круцкий решил подступиться к нему иначе. Поздоровавшись, он произнес торжественно:

— Пора, пора, Федор Зиновьевич, как говорится, рога трубят! Наступил час рассеяться нам, снять с себя гнет проклятого стресса! Итак, мы готовы, и как договорились двадцать пятого отчаливаем, если вы не против и не забыли в своем круговороте?

— Не забыл… — вздохнул Яствин.

— Значит, порядок! — воскликнул обрадованно Круцкий.

— Не совсем… — возразил Яствин. — Опять запарка на нескольких заводах, в такой момент как оторвешься?

— Запарки есть всегда. Заводов много, а вы один. Напряженная деятельность должна обязательно перемежаться активным отдыхом. Это альфа и омега современной медицины всего мира. Это просто по–человечески необходимо во имя вашего здоровья. Не отказывайтесь от намеченного мероприятия, тем более, что комплексная подготовка велась с огромной вашей помощью, Федор Зиновьевич.

— М–да… Задаете вы мне задачку, между нами говоря… — почесал Яствин пальцем за ухом.

Круцкий испугался не на шутку. Еще бы! Он так надеялся сблизиться с демократичным начальником главка, войти к нему в полное доверие за время турпохода, и вдруг все насмарку! Этого допустить нельзя. И Круцкий воскликнул:

— Ехать надо, Федор Зиновьевич! Ехать, и никаких гвоздей! Все по боку и — вперед! Как только коснетесь природы, все волнения и заботы останутся позади. Под вами — прозрачная, как дистилат, вода, а вы на байдаре лавируете среди свисающих ветвей и любуетесь бронзовыми телами купальщиц, загорающих на желтом песочке.

— Купальщиц? Кхе–кхе!.. Поздновато мне… — ухмыляясь сказал Яствин, польщенный словами главного инженера.

— Вовсе нет! Годы роли не играют. Да и чего предосудительного поглядеть на юных м–м-м… выражаясь фигурально, фей в веночках, которые водят, так сказать, хороводы? Это просто эстетическое наслаждение! В том смысле, что природа и поэзия — родные сестры, как говорят наши классики. А сколько ягод по лесам, а грибов! Вы только представьте себе, Федор Зиновьевич, что творится сейчас на просторах! Сенокосная пора завершается, копны по лугам… Сено первой косы само на вас дышит, небо чистейшее, в воздухе ни «цэо», ни пылинки… Лежишь среди ромашек и слушаешь, как стрекочут кузнечики, а потом скользишь медленно, плавно по тихой речке, а в ней вода — зеркало…