Ветлицкий взял журнал, вздохнул листая:

— Да, Лана Андреевна, вы правы. Рыцарские шпаги и доспехи в музеях, плащи съедены молью, лошади пошли на колбасу… Инфляция понятий…

— Скорее инфляция женщины, коль приходится выламывать дубину и двигать самостоятельно на ростокинских джентльменов удачи… — тряхнула Лана головой и погляделась в приделанное к дверце шкафа зеркальце. Потом посмотрела внимательно на Ветлицкого, листавшего журнал сдачи, распушила завитки на лбу и, пожелав ему с ясно выраженной иронией спокойной ночи, направилась к двери.

Электрик защелкал выключателями. По мере того, как неоновые светильники на потолке гасли, онемевшие прессы словно вспухали, загромождая своими темными телами окутанное полумраком помещение, превращаясь в огромные фантастические махины, запутавшиеся в сетях из проводов и тросов.

Ветлицкий не раз видел эти заключительные кадры ночных смен, видел участок, преображенный сумраком и безмолвием, и всегда перед уходом, помедлив чуть у порога, окидывал в последний раз взглядом свое хозяйство. Так было и сейчас. Где‑то еще позванивал металл, раздавались гулкие шаги припозднившихся рабочих, ночной дежурный, закончив проверку средств огнетушения и сигнализации, покрикивал:

— Эй, полуношники! Запираю ворота, убирайтесь!

Ветлицкий прошел ярко освещенным и тоже притихшим заводским двором. На проходной дежурил вахтер: мордастый, услужливый. Он не проверял пропуск у Ветлицкого, увидев однажды и запомнив, как разговаривал с ним директор Хрулев — точно с приятелем! И сейчас, улыбнувшись приветливо, поднес руку с толстыми пальцами к козырьку фуражки.

Просторная проходная залита светом, сквозь ее стеклянные стены видна улица, тротуар отделен от мостовой клумбами с пышными каннами. Возле телефонной будки за проходной Ветлицкий догнал Катерину. Хотел было пройти мимо, но, передумав, замедлил шаг, сказал:

— Пошли быстрее, а то метро закроют.

— И то верно. Павел обещал встретить, а сам не пришел, — молвила Катерина с досадой. — Загулял, наверное, с дружками? — посмотрела она вопросительно в лицо Ветлицкому. Тот пожал плечами, сказал:

— Ладно, доставлю без Павла к парадному подъезду.

Заводской дом, в котором жил он, и дом Катерины стояли по соседству, разделенные между собой заросшим зеленью двором.

Деревья, словно пританцовывая, мелькали по обе стороны дороги, местами появлялись на миг серые жердевые изгороди, за ними виднелись луга. По проселку брело стадо коров. Навстречу автобусу, фыркая с назойливой ритмичностью, проносились автомобили.

Ветлицкий, подавляя зевоту, смотрел в окно автобуса, за его спиной покачивался и клевал носом мастер Кабачонок. Жена мастера, дебелая, килограммов на сто тетка, бубнила ему что‑то о хозяйственных делах, он мычал невпопад, и жена, не добившись от него толку, принялась в досаде грызть краснобокое яблоко.

В автобусе громко переговаривались, посередине на проходе группа мужчин резалась в карты, бросив на колени чью‑то смятую в лепеху соломенную шляпу, кто-то силился затянуть бодрую песню, но не получал поддержки — сегодня «культпоход» заводских рабочих, вылазка в зеленую зону отдыха.

Зяблин мельком успел заметить на полосатом столбе число «42», объявил громко:

— До пьяной поляны осталось два кэмэ!

В это время шофер развернулся влево и погнал мимо усадьбы дорожного смотрителя, мимо решетчатого забора, за которым зеленели высокие плети малины.

— Смотри, смотри, какая прелесть! — воскликнула супруга Кабачонка, увидев с полдесятка розовых поросята раскормленной свиньей во главе, и толкнула его в бок.

— Угу… — буркнул тот, не открывая глаз.

За первым автобусом следовало еще три. Просека вывела их на большую поляну. Остановились под липами. Поляна заросла травой, а по ней величиной с астры белели ромашки. Потому и называлась поляна — ромашковой. Если взобраться на дерево повыше и посмотреть на поляну, то она очень похожа была на решето с белыми отверстиями.

Люди прохаживались, разминаясь после езды, вдыхали насыщенный густыми ароматами июльского леса воздух. Его прозрачные горячие струйки, казалось, переливаются как марево по дну этого, созданного природой решета…

В полусотне шагов — давно нечищенный пруд, превратившийся в болото. С северной стороны он зарос ивняком и осокой, с южной — вода расцвечена желтыми фонариками кувшинок. Купаться здесь желающих мало, зато осенью заядлые раколовы, забыв свой возраст, общественное и должностное положения, барахтаются в тине, вытаскивают клешнястых чертей.

Кругом по берегу среди кустов вереска расставлены скамейки, между берез выглядывает пестро раскрашенная беседка, а дальше, вдоль выполосканной дождями асфальтированной дорожки тянутся отгороженные глухими заборами участки. На двух больших участках размещаются детский сад и пионерский лагерь завода.

Много лет врачи вместе с руководством завода борются за сохранение здоровья детей, но каждое лето нет–нет и вспыхнет болезнь, хоть лагерь закрывай. О том, что зараза приносится извне, знают все, но попробуй уследить, если детей сотни, а родителей, приезжающих к своему потомству, — и того больше. И все же в этом году заболеваний не было. Не было потому, что завком с дирекцией приняли твердое постановление: вход на территорию лагеря закрыт для всех без исключения. Хочешь, чтобы твой ребенок отдыхал — не трогай его, пищи у него достаточно.

Режим показался настолько жестким, что поначалу в его серьезность родители не поверили и, как и прежде, появились с сумками, сетками и проникли в лагерь, однако обратно им пришлось уходить уже вместе с детьми. Если им так хочется, пусть засоряют своему ребенку желудок дома.

Пока рабочие, прибывшие на массовку, располагались на облюбованных местах, появилась «Волга» директора завода и несколько «Москвичей». Хрулев — большой и несколько громоздкий, резво выскочил из машины, за ним, как укороченная полуденная тень, — маленькая стройная женщина — его жена Тамара. Хрулев принялся здороваться с окружающими, пожимать руки. Увидел председателя завкома — бритоголового и медлительного в движениях, кивнул ему, и они отошли в сторонку. Тамара Хрулева в элегантном костюме из голубоватой ткани, как бы припорошенного серебристой пылью, подалась на ту сторону поляны, где натягивали волейбольную сетку. Из беседки между берез доносилось пиликанье баяна. На заводских массовках категорически запрещалось пользоваться транзисторами, проигрывателями, магнитофонами: так решили рабочие. Хочешь веселиться, бери гитару, аккордеон и действуй!

Хрулев сказал Глазову — председателю завкома:

— Я вот что думаю, Степан Степаныч: пока то, сё, мы успеем обследовать детские учреждения. В другие дни не выберешься, а надо проверить, в каком состоянии строительство второй очереди. ОКС что‑то туманит…

Глазов согласился. По пути позвали с собой членов завкома, в том числе Ветлицкого и Катерину Легкову.

Не очень‑то пришлась по душе Ветлицкому эта общественная работа в выходной день: другие отдыхают в тени леса, а ты таскайся по жаре! Но как откажешься?

За Глазовым увязалась его жена Анна, бойкая тараторка, не закрывавшая рта ни на минуту. Катерина не в пример ей молчала и казалась чем‑то расстроенной. Ветлицкий догадывался, что между ней и Павлом Зяблиным произошла ссора.

Хрулев, шагавший рядом с секретарем парткома Пчельниковым, говорил, помахивая веткой зацветающей липы:

— От прораба нам придется, видимо, избавляться, бьет баклуши, пользуется тем, что объект на отшибе, что мы не в состоянии проверять ежедневно его, с позволения сказать, работу… Бездельник — пробы ставить негде.

— Да. Вызывали его в партком, говорили — не помогает, — сказал Пчельников.

— А характеристики какие представил! Прямо тебе нобелевский лауреат! — хмыкнул Хрулев и отрезал: — Гнать надо его в шею!

— Вряд ли удастся уволить его, Дмитрий Васильевич, — сказал с сомнением Глазов, знающий назубок Кодекс законов о труде.