– Я уже несколько дней смотрю телепередачи Западного Берлина и пока не увидел ни одной порнушки или фильма с насилием, о которых пишут у нас в газетах.

– Что вы?! – всплеснула руками гид. – У них нет таких передач. Они запрещены законом. Мы ведь заботимся о подрастающем поколении. Ни они, ни тем более мы ничего такого не показываем.

После этого я упаковал свой «Шилялис», постаравшись придать упаковке первозданный вид, стал спокойно спать по ночам и довольствовался большим цветным телевизором, который имелся в номере и ловил только передачи ГДР.

Хуже обстояло дело с горбушей. Я никак не мог себя заставить обратиться в магазине к продавцу с предложением купить эту неприятную на вид железную банку. Тем более, когда в магазине были покупатели. Мне казалось, что все тут же обступят меня и будут смотреть на эту банку, ничего не понимая, и я ничего не смогу им объяснить. Ситуация казалась мне тупиковой и практически невыполнимой. Все же одну банку я таскал по городу в своей сумке, вспоминал режиссера, который шутя продал здесь сто банок по сумасшедшей цене, и однажды, увидев, что в магазине никого кроме продавщицы нет, я ворвался с банкой в руке со словами «их хабе русиш фиш. Зер гуд. Нихт костен!». Я собрал эти слова по памяти – в школе у нас преподавали немецкий. Продавщица вначале решила, видно, что я турецкий террорист и угрожаю ей гранатой, потом, когда я замолк, исчерпав запас слов, она успокоилась, а когда я, поднапрягшись, сообщил, что таких банок у меня двадцать, она окончательно успокоилась и сказала, что ей это не нужно. Я вышел на улицу как оплеванный и дал себе слово больше никому эту горбушу не предлагать, а поскольку она значительно утяжеляла мой чемодан (а мне предстояло еще поехать в Веймар, Лейпциг), я решил начать ее есть. И первую такую попытку сделал в отеле «Элефант» в Веймаре, где останавливался сам Гёте, где все дышало великой историей. В своем номере я вскрыл перочинным ножом банку, и мой благоухающий до этого номер заполнился отвратительным запахом. Давясь, я съел горбушу с куском заранее купленного хлеба, запил кока-колой и решил выбросить банку. Заглянул в туалет – там стояла белоснежная фарфоровая посудина для бумаги. Я положил в нее банку из-под горбуши и хотел было выйти из туалета, как вдруг представил, как на следующий день горничная, убирая туалет, увидит в этой белоснежной фарфоровой посудине мою жуткую банку, распространявшую к тому же отвратительный запах. Я вытащил банку, положил ее в полиэтиленовый пакет, открыл для проветривания окна в номере и вышел в коридор. Возле низкого столика в холле стояли две урны, выполненные из малахита. В них не было даже окурка. Бросить туда банку было бы кощунственно. Я вышел на улицу. Вечерний социалистический Веймар был стерилен – места для моей банки не было, а случайные прохожие, уловив непонятный запах, оглядывались мне вслед. В конце концов я забросил банку за ограждение строящегося здания. А оставшиеся банки тащил с собой в Лейпциг, оттуда опять в Берлин, не мог их выбросить, хотя точно знал, что больше эту горбушу есть не буду.

Меня еще в Москве тот сценарист предупредил, что в подземном переходе на Александр-плац телефонный автомат испорчен и по нему можно сколько хочешь говорить с Москвой. В первый же день я нашел этот автомат и в день по нескольку раз звонил домой, беседовал с родителями, был в курсе всех их дел, вплоть до того, что знал, что у них сегодня на обед.

Вернувшись из Лейпцига в Берлин, я первым делом понесся в подземный переход к этому автомату, позвонил в Москву и узнал, что у моего отца был на днях инсульт. И хотя мама успокаивала меня, что сейчас он «чувствует себя неплохо, только не очень связно говорит и рука неподвижна, а так все нормально», я понял, что нужно срочно возвращаться. С большим трудом мне удалось поменять свой билет, и я полетел в Москву, так и не посетив Будапешта.

В аэропорту Шереметьево таможенники насторожились, увидев в моем багаже дрель, телевизор «Шилялис» и девятнадцать банок консервов горбуши.

– Почему везете эти вещи? – строго спросили они у меня.

– Я с ними и уехал, – сказал я. – Можете проверить по моей декларации.

– Но зачем вы их привезли назад? – не могли понять таможенники, внимательно рассматривая дрель, заглядывая в отверстия телевизора, прикидывая на руках вес консервов. Явно подозревали, что внутри этих вещей могло быть что-то запрещенное для ввоза.

Моя совесть была чиста, и потому я мог позволить себе шутить.

– Понимаете, это мои любимые вещи, я с ними никогда не расстаюсь. Куда еду – беру их с собой.

– Даже дрель?

– Да, я без нее ни шагу, – сказал я.

– Понятно, – сказали таможенники. – А почему везете назад горбушу?

– Моя горбуша, хочу вывожу, хочу ввожу обратно. Это что, запрещено законом? – стал раздражаться я.

– Нет, – сказали пограничники и взяли несколько банок горбуши и унесли куда-то, очевидно, на рентген. Вскоре вернулись, возвратили мне горбушу и на всякий случай, отпуская меня, все же спросили:

– Значит, ничего запрещенного не везете?

– Только мысли! – с удовольствием сказал я и прошел через зеленый коридор.

Режиссера, который посоветовал мне везти горбушу, я, как-то встретив в Доме кино, спросил:

– Слушай, как ты продал в Берлине горбушу? Все мои попытки окончились неудачно, и сейчас вся наша семья через день ест горбушу или суп из горбуши.

– А как ты продавал ее? – спросил меня этот довольно известный режиссер.

– Зашел в магазин, показал банку и назвал цену по-немецки, – сказал я.

– Ты что?! – расхохотался режиссер. – Конечно, так не получится. Они ведь не знают, кто ты. А я попросил знакомых немцев, и они мне написали маленький плакатик такого содержания: «Я – турист из СССР, кинорежиссер, у меня остались лишние консервы, и я готов продать их по бросовой цене». Вот с таким плакатом я ходил и предлагал. И в одном магазине хозяева клюнули. Ты что, без языка там трудно.

Я даже не переживал по поводу того, что не знал ничего о плакате, поскольку точно знаю, что с плакатом я бы не ходил. Жалел, что не доехал до Будапешта, и даже не потому, что там мог бы продать телевизор и дрель, а просто слышал, что город красивый. Ну, ничего, надеюсь, еще попаду туда. А отец мой стал тогда понемногу поправляться, дрель и телевизор «Шилялис» так и остались у меня. Когда приходится сверлить дырку в стене, обязательно вспоминаю эту поездку. И телевизор «Шилялис» летом вытаскиваем на балкон и смотрим. А горбушу в банках я уже давно видеть не могу.

С детства я привык к памянику 26-и Бакинским комиссарам на площади Свободы. Площадь эта представляла собой сквер, по обеим сторонам которого симметрично стояли два барельефа, в центре которых выступал как бы из стены один из комиссаров, выиянув впреред руку с сжатым кулаком. А в центре сквера был фонтан в виде земного шара с осью, из которой била вода. На шаре стоял огромный рабочий и изо всех сил тянул земную ось на себя.

Идеологический смысл композиции легко угадывался -рабочий пытался перестроить мир. В пятом классе, не имея ничего особенного против Советской власти, мы с моим школьным товарищем Вилькой Певзнером снялись по очереди на этом земном шаре, только тянули ось в другую от рабочего сторону. Эта фотография до сих пор хранится в моем альбоме и удивительно, что нам никто не помешал сделать эти снимки – был ведь не то 49-й, не то 50-й год. Кстати, продолжу эту мысль, в Баку, теперь я это понимаю, можно было делать многое, за что в Москве смело можно было угодить на 10 лет без права переписки. Например: любимая игра школьников в 164-й, «хулиганской» школе, откуда меня потом исключили, называлась «За власть Советов!» В чем был ее смысл?

Ты мог спокойно разговаривать с кем-нибудь на перемене, и вдруг подходил твой одноклассник, крепко хватал тебя всей пятерней за яйца и говорил: «Кричи «За Власть Советов!» И ты вынужден был выкрикнуть эти слова, иначе одноклассник не разжал бы руку. Это была игра, и никто по этому поводу драк не устраивал. Зазевался, схватили – значит кричи! И все кричали. И потому на переменах (учились мы без девочек) то и дело в разных концах коридора раздавался клич: «За власть Советов!»