Мы, человек двадцать-тридцать, стояли на лётном поле, когда С-130 вырулил и остановился. Наши три дня свободы кончились. Старый комендор-сержант стоял рядом со мной, развлекая толпу анекдотами. Он знал больше анекдотов, чем эстрадный комик, и травил их один за другим. Он воевал и на Иводзиме, и в Корее, и во Вьетнаме пробыл уже семь месяцев. Он был ветераном, и лицо его — коричневое, покрытое морщинами, было ветеранским. Его скорострельные анекдоты заставляли нас непрестанно смеяться, удерживали нас от мыслей о том, куда мы направляемся. Наверное, он пытался и сам себя удерживать от мыслей. Но анекдоты и смешки прекратились, когда открылся люк С-130, и оттуда вынесли трупы. Трупы были в зелёных прорезиненных похоронных мешках. Мы понимали, что это такое, по выступам в мешках от ботинок — почему всегда так больно смотреть на них, на ботинки мертвеца?

Настроение изменилось. Никто не разговаривал. Мы молча глядели на то, как похоронная команда выносит трупы по трапу и загружает их в санитарную машину, припаркованную возле самолёта. И я почувствовал, как он вернулся — этот старый, привычный, холодный, приводящий в оцепенение страх. Тот юморной комендор-сержант, ветеран трёх войн, покачал головой. «Чёрт бы побрал эту войну, — сказал он. — Чёрт бы побрал эту войну».

Балансируя подобно канатоходцам, мы перебирались на другую сторону по узкому бамбуковому мостику, перекинутому через ручей. Муссоны превратили ручей в реку, и глубокий поток бурой воды стремительно нёсся под нами. Солдаты из 3-го взвода насмехались над нашей эквилибристикой из окопов на высоте Чарли-Хилл, располагавшейся прямо перед нами. «Не свалитесь там, а то ножки намочите, сладкие вы наши».

— Сам пошёл, придурок, — ответил кто-то из моих морпехов.

Накрапывал дождь. Взвод колонной пересёк рисовый чек на той стороне ручья, оскальзываясь на раскисшей дамбе, и взобрался на высоту. Когда мы добрались до вершины, остальным пришлось дожидаться, пока мы с Джоунзом не сходим за запасной рацией. Они уселись передохнуть и выкурить по последней сигарете перед выходом на патрулирование. Мутно-зелёные подножия холмов, утыканные пальмовыми островками, тянулись от заставы к горам. Гор было не видно, их скрывали от нас облака, стоявшие плотной свинцово-серой стеной. Третий взвод долго уже сидел на Чарли-Хилл, даже слишком долго. Оборванные и грязные, они уставились на нас измотанными глазами, отпустив ещё несколько избитых шуток.

— Ты там мин этих проклятых берегись, — сказал один из них. — Нам твоя погибель ни к чему, Аллен.

— Никого там, на фиг, не убьёт, — ответил младший капрал Аллен, командир огневой группы из моего взвода.

— А если тебя всё-таки убьёт, давай, твои ботинки мне достанутся? Размер-то почти что мой.

— Достанутся. Достанется тебе по яйцам. Ты вот что, мудак, сиди тут и жди. А мы на тебя целый злогребучий полк погоним.

— Злогребучий? Злогребучий. Во как, злогребучий полк на нас погонят. Аллен, ну ты ваще, мамодёр ты этакий.

— А то ты не знаешь, мудак. Твою же маму и драл.

— Значит, я твой сын, и если тебя грохнут, я останусь сиротой. И твои ботинки мне достанутся. Ты не против, папа?

— Сказал же — достанется тебе по яйцам. По яйцам.

Я зашёл в землянку за рацией. Там было почти столько же грязи, сколько снаружи. Вода просачивалась через глинистые стенки блиндажа и капала с прогнившего матерчатого полога над дверным проёмом. Я проверил рацию.

— Работает, хочешь верь, хочешь нет, — сказал Маккенна, командир 3-го взвода. В роту «С» он пришёл недавно — чернявый ирландец из Бронкса, усыпавший свою речь тамошними словечками, прозвище у него было «Чёрный Мак», а войну он воспринимал как уличную разборку грандиозных масштабов.

Рация и в самом деле работала. И это было странно. Малыш Джоунз — по какой-то причине все радисты небольшого роста — взвалил PRC-10 на спину. Я закурил сигарету, мне так не хотелось покидать землянку и день напролёт торчать под дождём. Я слышал, как он барабанит по крыше блиндажа из мешков с песком. Не хотелось мне ни дождя этого, ни долгих часов хождения в ожидании того, что мина-ловушка сейчас разнесёт кого-нибудь в клочья. Две недели прошло после Сайгона, но я был уже вымотан не меньше, чем до отпуска. Нет, больше. Казалось, я тогда совсем не отдыхал, что, сколько ни отдыхай, усталость никуда не денется. То же можно бы сказать о других. За тот месяц, что я провёл в роте, она провела две сотни патрулей, а ведь по ночам ещё и на рубеже сидели. Солдаты были в состоянии нескончаемого изнеможения. Тяжко им было, и с каждым днём они опускались на очередной уровень измотанности, и командиры отделений постоянно упрашивали дать им передышку. «Они устали, лейтенант. Так устали, что половина в патрулях спят на ходу. Передохнуть бы им». Но передыху не было. В тыл, как на прежних войнах, там было не отойти, потому что тыла не было, и отходить было некуда.

Джоунз подтянул лямки ранца с рацией и вышел.

— Ну, как, прошли осмотр оружия, что капитан Блай устроил? — спросил Маккенна.

— Ага, прошли. Осмотр оружия! Этот козёл, наверно, думает, что мы в гарнизоне сидим.

— Видел бы ты, что за херню он тут устроил. Заявился сюда и первым делом устроил взводное построение. Уже ништяк. Одна мина — и всем п…ц. Потом нашёл стрелка с грязным патронником, обложил его по полной программе, и весь взвод заодно. Пошёл дальше, нашёл другого, с ржавым пятнышком на магазине, вытащил магазин и бросил в грязь. Взял и бросил. Взвод был его убить готов. Когда он ушёл, сержант Хоум приказал всем снова браться за работу, и тут у нас чуть бунта не вышло. Один пацан Хоума послал, ну, Хоум его и вырубил. Вообще-то, не стоит этого громилу посылать. Тот пацан — за винтовку, говорит Хоуму, мол, убью сейчас. Пацан-то, скорей всего, хотел убить Нила, но Хоума — тоже неплохо. Хоум говорит ему: «Валяй, тебя за это или повесят, или пожизненное дадут», а потом отобрал у него оружие, пацан и выстрелить бы не успел. Пацан просто расплакался. «Не могу я больше», — говорит. Только это и повторял: «Не могу я больше, мы на фронте, а тут дрочат не по делу». По-моему, этот шкипер чокнутый. Скоро кто-нибудь пулю ему в затылок пустит.

— Ну, кто бы ни пустил, надеюсь, что дадут ему за то медаль Почёта Конгресса. Чёрт возьми, Мак, на войне и без того тяжко, а тут ещё и самодура этого проклятого терпи.

— Мы в корпусе, Пи-Джей. В Мудне. Semper fi — насри на друга.

— El Crotcho endalay. Пойду-ка я разделаюсь с этой прогулкой.

Я затушил сигарету и вышел к взводу, который ждал, терпеливо перенося тяготы своего положения.

— По коням, второй, — сказал сержант Биттнер, новый взводный сержант. Доджа, которого донимали старые раны на ноге, перевели в батальонный штаб. — По коням, второй. Выдвигаемся.

Все во взводе поднялись как один, как прихожане во время мессы.

— Направляющая огневая группа — вперёд, дистанция двадцать пять метров. Курительную лампу я гашу. Как спустимся с высоты — никаких разговоров или курева. Набрать дистанцию и соблюдать. Десять шагов от одного до другого. Растянуть колонну.

Можно было и не командовать. Так, часть заведённого ритуала. Взвод знал, что делать — столько раз уже всё проделывали.

Мы съехали с бруствера под гору. Так и было каждый раз, когда мы уходили с заставы вниз, на территорию, контролируемую противником — как будто съезжая с обрыва под гору.

Взвод прошёл немного по остаткам старой дороги, спотыкаясь, спустился в заболоченную долину, вскарабкался на холм, спустился в другую долину, потом взобрался на следующий холм. В голове у меня крутились строчки полузабытого детского стишка: «У князя десять раз по тысяче вояк, он в гору их повёл, потом опять в овраг». Мы где-то с час петляли по предгорьям, отбиваясь от влажных объятий высокой слоновьей травы. Преодолев невысокую гряду с бритвенно-острым гребнем, колонна начала спуск к просторам тянувшихся вдоль берега реки рисовых чеков, пробираясь по ним по-ветерански умело. Головная огневая группа первой пересекла поле под прикрытием остальной части взвода и пулемётной группы. Когда головная группа добралась до кустов на той стороне поля, через него двинулась основная часть взвода под прикрытием всё той же пулемётной группы, затем перешли и они. Наши тактические манёвры не заслужили даже мимолётного взгляда крестьянина, работавшего на одном из полей. Он ехал по грязи на плуге, походившем на санки, подгоняя парящие бока своего буйвола длинным бамбуковым шестом. Мы перебрались через поле, костеря вязкий ил, который доходил нам до щиколоток и мешал идти. Он был чёрен как дёготь и почти столь же густ. Дождь всё так же лил не переставая.