Уолта я боготворил. Я был ещё очень даже склонен поклоняться героям, а он был самым настоящим героем; он заслужил три Военно-морских креста, один из них за то, что во время сражения на тихоокеанском театре военных действий в одиночку затащил орудие на высоту под сильным огнём японцев. Кроме того, он был одним из тех редко встречающихся офицеров генеральского ранга, кто считает, что должен руководить своей армией с передовой, а не с уютного командного поста, расположенного так далеко от боевых действий, что это уже почти дезертирство. Свой передовой штаб он разместил в амтраке (это бронетранспортёр такой), поставив его прямо за гаубичными батареями, рядом со штабом полка. Уолт руководил людьми от жерла пушки, подобно генералам, выбиравшим себе место в бою в те дни, когда они были бойцами как Ли, а не хозяйственниками как Уэстморленд.

Мне казалось, что Уолт был одним из тех немногих высокопоставленных офицеров, кто относился к Вьетконгу серьёзно в те дни, когда мы были исполнены уверенности в себе и благодушия. А вынеся свой штаб так далеко вперёд и подвергая себя опасностям, которых он мог избежать, не умалив своей чести, он пытался на собственном примере показать офицерам в своём подчинении и их штабам, как следует лично руководить войсками. Судя по всему, немногие следовали этому примеру, что тогда, что позже. Я точно знаю, что Уолту пришлось не по нутру кое-что из того, что он обнаружил, приняв командование в мае. По вечерам в штабе полка показывали фильмы на открытом воздухе — Уолт это дело прекратил. Зачастую от десяти до двадцати процентов личного состава стрелковых батальонов уходили в увольнения и болтались в пьяном виде по Данангу — Уолт запретил выход в город. Передний край обороны вокруг данангского анклава на картах штабных офицеров представал в виде сплошной цепи солдат и штыков; Уолт отправился туда, чтобы лично в этом убедиться (что мало кто из штабных офицеров проделывал), и обнаружил, что эта линия на карте в реальности вовсе не линия, а нечто вроде бус из разрозненных лагерей, окружённых хилыми заграждениями, которые не выдержали бы решительного наступления силами одного взвода противника. Он распорядился выстроить настоящий передний край обороны, с опорными пунктами, передовыми постами, и заблаговременно отмеченными участками для нанесения массированного артиллерийского огня.

Но ему так и не удалось одолеть лень и благодушие, и сейчас наступление развивалось с сокрушительной эффективностью.

На улице было светло почти как днём, от осветительных ракет, висевших над аэродромом, и пламени от горящих самолётов. Трассирующие пули расчерчивали небо ярко-красными линиями. Звёздная сигнальная ракета устремилась вверх, поднявшись выше белых мерцающих осветительных ракет, и рассыпалась искрящимся дождём. Ракета была красная — сигнал, означавший, что противник прорвал периметр аэродрома. Стопятки из-за КП открыли контрбатарейный огонь. Пара пуль прошипели над головой, но я не понял — то ли снайпер нас обстреливал, то ли это было просто шальные пули, залетевшие с места битвы за аэродром.

Надев каску и бронежилет, я направился в палатку, где в сейфе хранились секретные и ДСП-документы. В отсеках для СиДСП лежали полковые коды для переговоров и планы операций, а также пара маленьких криптографических машин, применявшихся для расшифровки кодов. Будучи офицером по СиДСП, я отвечал за сохранность всего этого джеймс-бондовского добра, и, согласно постоянному приказу-инструкции, должен был сжечь его с помощью термитных гранат в случае нападения на лагерь и его захвата. Сержант Хэмилтон, делопроизводитель, стоял возле палатки в боевом снаряжении. С ним был недавно прибывший младший капрал, на вид напрягшийся и растерянный.

— Ну что, лейтенант, надвигаются жёлтые орды? — спросил сержант Хэмилтон. — Всё готово. Гранаты я вытащил, и больше всего на свете мне охота спалить всю эту хрень.

— Жёлтые орды сквозь аэродромные заграждения прорвались. Похоже, на нас они нападать не будут, но если так случится, то подожжёшь это добро только тогда, когда Чарли попрут прямо на тебя.

— Сэр, если Чарли попрут прямо на меня, я эти гранаты в них побросаю. А потом я брошу эти папки на них, и пусть они все вместе горят.

Шквал трассеров пронёсся над нами, и мы услышали неторопливое, горловое уханье тяжёлого пулемёта. Хэмилтон засмеялся: «Что вы там говорили о том, что на нас не нападут, сэр?»

— Это, наверно, один из наших пятидесятого калибра. В общем, ты понял, что я сказал.

— Так точно, сэр. Мистер Чарльз классный концерт даёт, но что ж никто ему не сказал, что до четвёртого числа три дня ещё?

Он снова засмеялся. Шутка показалась ему смешнее, чем была на самом деле.

Дел у меня больше не осталось, и я пошёл на свою позицию на периметре. Каждый из младших офицеров штабной роты отвечал за свой участок на периметре КП. У меня под началом были капрал и десять рядовых — единственный случай, когда я хоть немного чувствовал себя командиром.

Пока мы выжидали в своих окопах, мимо нас прокатила колонна со стрелковой ротой, направляясь на базу. Разворачивалась запоздалая контратака. Грузовики ехали быстро, вздымая тучи пыли, которая мерцала в оранжевых отсветах от пламени, лизавшего небо над аэродромом. Колонна бесшабашно неслась по дороге, набитые в грузовики морпехи вопили, радостно орали, вздымая свои винтовки вверх. «Гранты чёртовы, все они там психи» — сказал штабной писарь, сидевший рядом со мной. Батарея стопяток усилила огонь, силуэты пушек и членов расчётов высвечивались на фоне перемежающихся дульных вспышек. Последние два трёхосника из колонны проехали мимо. Оба тащили по орудию, и я почувствовал мимолётное восхищение, когда увидел гаубицы, подпрыгивающие на лафетах за несущимися грузовиками. Столб белого пламени от горящего магния взметнулся фонтаном над аэродромом, как раз в тот момент, когда снаряды из стопяток начали рваться в рисовых чеках к югу от базы.

Мы оставались на периметре до первых лучей солнца. Клубы чёрного дыма пачкали рассветное небо, но сражение кончилось. Попозже в тот же день мы с Казмараком ехали мимо аэродрома. Мы направлялись в Дананг с донесениями в штаб I корпуса. Я думал, что увижу вдребезги разбитую базу, но она была очень большая, и большая её часть избежала серьёзных повреждений. И всё же нельзя было сказать, что атака прошла бесследно. Два больших транспортных самолёта лежали на южной оконечности аэродрома, оба полностью уничтоженные, куски их крыльев и двигателей валялись вокруг них. Два истребителя по соседству с ними походили на поломанные игрушки, третий же представлял собой просто гору пепла и искорёженного металла. Грузовик тащил ещё один повреждённый самолёт на обочину ВПП. Остановившись посмотреть на эти обломки, мы увидели бреши, которые вьетконговские группы сапёров[64] проделали взрывами или прорезали в проволочном заборе, идущем вдоль дороги вокруг периметра. Они наступали через тот сектор, который мой взвод занимал в марте и апреле, когда мы полагали, что через несколько месяцев выиграем эту войну и отправимся домой, где нас встретят торжественными шествиями и забросают серпантином.

До конца того лета крупных сражений в Дананге не было. В дневное время казалось, что никакой войны и в помине нет. На залитых солнечным светом рисовых чеках царил покой. В это время года они выглядели очень красиво — ярко-зелёные, испещрённые более тёмными зелёными пятнами пальмовых рощиц, в тени которых стояли деревни. Крестьяне в тех деревнях, что находились в охраняемых районах, жили той жизнью, чью вековую размеренность навряд ли нарушила война. Рано поутру мальчишки выводили буйволов из стойбищ к речным заводям, и крестьяне шли работать на полях. Они часами шлёпали за деревянными плугами, которые тащили быки, раздирая твердь земли, запёкшейся на солнце. После обеда, когда работать становилось слишком жарко, они покидали поля и возвращались в прохладную тень своих хижин с крышами из пальмовых листьев. Это был как ритуал: когда жара становилась чересчур сильной, они отцепляли свои плуги и брели вереницей по дамбам в деревни, и конусы их шляп жёлтым цветом выделялись на фоне зелени чеков. После обеда обычно поднимался ветер, и под ним длинные побеги созревающего риса качались, образуя буйные волны. Приятно было глядеть на эти бескрайние нефритовые рисовые поля, простиравшиеся до подножий гор, синевших вдали. Когда наступали сумерки, буйволов гнали обратно в стойла. Мальчишки шагали с ними рядом, шлёпая их по крупам бамбуковыми палками, а они шли по пыльным дорогам, мотая рогатыми головами, а на их боках подсыхала запёкшаяся тина из речных заводей.