Солдат противника одного за другим заводили в палатку, где американский штаб-сержант и два переводчика из разведподразделения АРВ их допрашивали. Возле палатки один из вьетконговцев, мальчишка лет восемнадцати, заплакал, когда его товарища постарше увели на допрос. Наверное, он думал, что того человека сейчас расстреляют. Он выкрикивал его имя, и один из охранников наклонился и зажал ему губы. «Заткнись, — сказал морпех. — Рот свой поганый не открывай». Он отошёл, но мальчишка по-прежнему плакал и выкрикивал имя своего друга. «Закрой свой поганый рот, кому сказал!». Голос морпеха звучал раздражённо, и, оттого, что жарко было как в скороварке, я почувствовал, что если пленный на утихнет, что-то сейчас произойдёт. Я приказал одному из переводчиков сказать ему, что бояться не надо, их просто допросят. Это была лишь половина всей правды: их должны были допросить, но после этого передать южновьетнамской армии, где их, скорей всего, расстреляют. В АРВ расстреливали большинство пленных, которых мы им передавали.

А в палатке тот вьетконговец, из-за которого плакал мальчишка, упорствовал. Он отказывался глядеть на того, кто его допрашивал (сержанта-американца), или отвечать на вопросы. Он говорил только «той кхунг хьё» (не понимаю) или «той кхунг бьет» (не знаю). Одет он был в шорты, сандалии и камуфляжную рубашку, на вид ему было лет тридцать. Он сидел, подтянув ноги, не отрывая глаз от земли. «Имя?» — «Той кхунг бьет». «Возраст?» — «Той кхунг хьё». «Сколько… тебе… лет?» — «Той кхунг бьет». «Из какой части?» — «Той кхунг хьё».

Выбившись из сил, обливаясь потом, американец склонился к нему и закричал по-английски: «На меня смотреть, сучонок. Я сказал — на меня смотреть, когда я к тебе обращаюсь. Я хочу смотреть тебе в глаза, когда к тебе обращаюсь».

Пленный, низкорослый, но мускулистый, с лицом бывалого солдата, не поднимал глаз.

Сержант вцепился рукой ему в лицо, вдавив большой палец в одну щёку, а остальные пальцы в другую, и сжал их. Он резко дёргал его голову из стороны в сторону. «Крутой, да? На меня смотреть, когда я к тебе обращаюсь. Анх хьё? Теперь понимаешь?»

— Той кхунг хьё, — ответил вьетконговец через стиснутые зубы.

Американец обернулся к одному из переводчиков. «Скажи ему, чтоб на меня смотрел, когда я к нему обращаюсь».

Переводчик перевёл. Сержант отпустил лицо пленного. Голова его опустилась в то же положение, что раньше, он прижал подбородок к груди, уставившись на землю между ног.

— Скажи ему, чтоб на меня смотрел, чёрт побери!

Схватив пленного за волосы, солдат АРВ задрал ему голову и так сильно оттянул её назад, что я увидел, как напряглись мускулы на шее. Переводчик дважды шлёпнул его по лицу — не кулаком, а костяшками пальцев, скользнув ногтями по лицу пленного. Движение было быстрое, едва заметное, как будто он смахнул муху, но я расслышал, как ногти резко царапнули по коже.

— Спроси, понимает теперь или нет, — сказал американец. — Должен смотреть на меня, когда я к небу обращаюсь, и должен отвечать на мои вопросы.

Солдат АРВ быстро заговорил по-вьетнамски, задрав пленному голову так, что тот глядел уже прямо над собой в потолок палатки. Вьетконговец что-то сказал. Переводчик отпустил его, и голова опустилась; однако на этот раз он глядел уже на сержанта.

— Думаю, теперь он понимает, трунг-си, — сказал солдат АРВ.

На улице подозреваемых строем вели по дороге к участку, на котором последний из вьетконговцев, сидя на жаре на корточках, ждал, когда его допросят. Они шли с завязанными глазами в одну колонну, каждый держался за плечи человека, шедшего перед ним. Подозреваемые! Глядя на них, я задавался вопросом о том, что такого они натворили, чтобы их подозревать; все были в лохмотьях, тощие, и ни один не был моложе сорока лет. Я стоял возле палатки и глядел, как они идут в облаках пыли, поднятой их ногами, босыми или в сандалиях. Я должен был дождаться, пока всех не допросят, и сосчитать подтверждённых вьетконговцев, если таковые найдутся. После этого я должен был добавить это число в колонку «Пленных вьетконговцев» на табло. Они шагали по дороге лёгкой ритмичной походкой, какой ходят крестьянские девушки с шестами для переноски грузов на плечах. Конвоиры-морпехи шли по бокам колонны, выкрикивая команды, которые никто из вьетнамцев не понимал. Время было послеполуденное, и я видел, как на рисовых полях за лагерем другие, более удачливые крестьяне идут цепочкой по дамбам, направляясь в свои тенистые деревни. А на дороге старик, шедший последним в колонне, никак не мог поспеть за другими. Он отстал, поискал руками человека, шедшего перед ним, нашёл его, потом снова отстал, шаря перед собой руками. «Лай-дай, лай-дай. Молен», — сказал один из охранников (сюда иди, быстрей). Старик сдвинул повязку вниз и, увидав, где находится, догнал колонну, натянул повязку на место и снова положил руки на плечи человеку перед ним. Он захрипел, когда конвоир ударил его в спину плоским концом винтовочного приклада. «Повязку не снимать, — сказал конвоир, затягивая её потуже. — Не снимать её. Не снимать. Ты понял?». Когда в апреле Питерсон не дал вьетнамскому офицеру ударить крестьянина, тот сказал, что ему ещё предстоит научиться, как делаются дела во Вьетнаме. Много чего произошло с апреля, и мы извлекали уроки. Кого-то из наших друзей убило, кого-то изувечило. Мы выжили, но на войне человек становится её жертвой не только тогда, когда его убивают или ранят. На войне он обязательно что-то теряет — не обязательно жизнь, зрение или конечности.

Колонна остановилась, и подозреваемых заставили улечься ничком на поле. Конвоиры связали им руки. Они лежали там, вяло и неподвижно, как спящие дети, а конвоиры тем временем связывали их или переворачивали в поисках документов. Эти документы, которые складывались в маленькие кучки, проверялись позднее переводчиком от АРВ, который задавал каждому из вьетнамцев несколько вопросов. Если всё было в порядке, человек официально объявлялся гражданским лицом и отпускался; в противном случае его отводили в палатку, где его допрашивали сержант со своими помощниками, обладающими большой силой убеждения. Арвин заметил, что один из подозреваемых ослабил вязки, и указал на то конвоиру-морпеху, который подошёл и пнул лежащего ничком человека по рёбрам. Уперев колено ему в спину, он сказал: «Ладно, посмотрим, как сейчас будешь выпутываться». Человеку подтянули ноги и привязали к рукам, и он лежал на животе, а тело его было изогнуто как лук.

Недалеко оттуда глубокий старик — лет, наверное, за восемьдесят — рылся в одной из кучек, разыскивая свои документы. Видно было, что он волнуется. Наличие действительных документов могло означать разницу между свободой и лагерем для военнопленных, и даже между жизнью и смертью. В этом смысле документы были самым ценным из всего, что было у этого старика. По какому-то недосмотру конвоиры его не связали; а может, решили, что он и так не убежит из-за старости своей и немощности. Кроме того, повязку на него надели прозрачную, марлевую, и ему не надо было её снимать, перебирая документы. Он всё копался в этой кучке, и его иссохшие, морщинистые руки нервно подрагивали, когда он брал очередную бумажку и подносил её к глазам. В конце концов он обнаружил свои документы и довольно хмыкнул себе под нос, запихивая их в карман рубашки. Наверно, лучшее, что случилось с ним в тот день — то, что на него надели прозрачную повязку. Может, и вообще лучшее из всего, что случалось с ним в жизни. Ему повезло. Он нашёл свои документы, не вызвав гнева или подозрений у конвоиров. А теперь к нему подойдёт солдат АРВ, посмотрит в его документы, задаст пару-другую вопросов и, увидев, что он очень старый, безобидный человек, позволит ему вернуться в свою деревню. На какое-то время тому старику удалось избегнуть участи стать ещё одной жертвой войны.