Смерть не имеет градаций: престарелый дядюшка, благопристойно скончавшийся в собственной постели, не менее мёртв, чем солдат противника, голову которого разворотила пуля из пистолета 45-го калибра. Тем не менее, нам стало дурно при виде разорванной плоти, хрящей и разбрызганных мозгов. Самым ужасным было осознать, что тело, предназначенное служить домом бессмертной души на земле, которое люди постоянно кормят, содержат в надлежащем состоянии, приукрашивают, на самом деле является лишь хрупкой оболочкой, доверху набитой всякой гадостью. Даже мозг, этот чудесный сложный орган, благодаря которому работают разум и речь — не более чем сгусток склизкой серой массы. При виде расчленённых тел я не просто испытал физическое отвращение, это зрелище разбило религиозные мифы моего католического воспитания. Я не мог глядеть на этих мертвецов и по-прежнему верить в то, что их души «отошли» в иной мир и продолжают жить там, или даже в то, что они вообще когда-то обитали в этих телах. Я не мог уже верить в то, что это кровавое месиво сможет воскреснуть с наступлением Судного дня. Они ведь казались «мертвее мёртвых». Для того, что с ними сделали, более подходили слова «забиты» или «уничтожены». В общем, как ни называй, от них не осталось ничего — ни тела, ни разума, ни души. Кончился их последний день на земле, причём довольно быстро. Погибли они задолго до полудня.

Не обнаружив у своих подчинённых признаков траншейной стопы, я вернулся на КП взвода, чтобы заняться собой. Там уже сидели Кэмпбелл с Уайднером, отдыхая под пончо, растянутым между двумя деревьями. Время было полуденное, в воздухе не было ни ветерка, и небо походило на раскалённую алюминиевую крышку, плотно придавившую мир. Но погреть босые ноги на солнце было приятно.

Прижигая пиявку, присосавшуюся к ноге, Кэмпбелл приговаривал себе под нос. «Вот так, — сказал он, прикасаясь к распухшей чёрной твари кончиком прикуренной сигареты. — Вот тебе велосипедик». Пиявка скрючилась и отвалилась. «Вот тебе, гадёныш. А на вас они есть, лейтенант?»

— Не проверял ещё.

— Предоставьте это дело старому взводному сержанту. Спустите-ка штанцы, сэр.

Я спустил брюки и, чувствуя себя несколько нелепо, стоял, пока Кэмпбел проводил осмотр. На мне обнаружилась всего одна пиявка, и я с удовольствием увидел, как он отцепилась от ноги, когда её коснулся жар сигареты.

— Вот и всё, лейтенант. Им, похоже, ваша группа крови не по вкусу. А на старом ваташиве их была уйма.

Это японское слово, означающее «Ваш покорный слуга», напомнило мне о мирных днях пребывания батальона на Окинаве. Как же давно это было!

С уступа на вершине холма виднелись позиции батальона на высотах 268 и 327. До них было целых восемь или девять миль, но благодаря чистому воздуху и причуд местного рельефа казалось, что они совсем рядом. Вершины обеих высот, очищенные от подлеска для расчистки секторов обстрела, красные и голые, высовывались из окружавшей их зелени. Палатки выглядели как чёрные точки, а траншеи чёрной ломаной линией тянулись по красной земле. Этот далёкий пыльный лагерь был для меня символом цивилизации. Душ. Койка. Горячее питание.

Но на обед у меня был обычный сухой паёк. Еда шла с трудом из-за жары, из-за того, что я на этот сухпай уже смотреть не мог, и из-за того, что я всё вспоминал того мальчишку, которого обнаружили мы с Уайтом: его уставленные в небо глаза, как у мёртвой рыбы, ухмыляющийся полуоткрытый рот.

Остаток для мы пробездельничали. Время от времени я осматривал долину на западе в бинокль, высматривая, не покажется ли рота «А». Бесполезно. За непроницаемой зелёной стеной джунглей ничего нельзя было разглядеть, кроме группы больших удлинённых валунов, стоявших на склоне как огромные могильные памятники. Рота «А» так с нами и не соединилась, потому что непроходимые леса заставили её повернуть обратно. Её один раунд остался за джунглями.

Где-то ближе к вечеру на островке твёрдой земли, где лежали четыре трупа, приземлился вертолёт. Трупы застыли в странных позах и уже попахивали. Их загрузили в вертолёт вместе с захваченными документами и снаряжением. Вертолёт оторвался от земли и начал медленно подниматься в небо. Он походил на воздушный шар, поднимаемый вертикальным потоком воздуха. Я решил, что вертолёт повёз трупы на кладбище Дананга, где полагалось хоронить убитых солдат противника в братских могилах.

Питерсон вызвал меня на связь и приказал моему взводу вернуться в район десантирования, где рота собиралась обосноваться на ночь. Взвалив на плечи рюкзаки и винтовки, морпехи, запинаясь, спустились с высоты, пробрались в обратном направлении через болото и растянулись колонной по хребту, оставленному вьетконговцами перед началом атаки 1-го взвода. За исключением нескольких гильз ничего не говорило о том, что там прошёл бой. На болоте, где недавно погибали люди, было пусто. Красная жижа просочилась в снарядные воронки, залила их доверху, а дым от сгоревшего лагеря рассеялся. Усталые, потные, заляпанные грязью, мы перевалили через хребет медленно, как верующие во время крёстного хода. Лягушки, сверчки и птицы дружно завели свои вечерние песни. Артиллерия, как было заведено еженощно, завела свой припев, издалека донёсся гул орудий, снаряды зашелестели в воздухе, затем до нас донеслись отзвуки тяжёлых разрывов, походивших на удары в приглушённые барабаны.

Пока 1-й взвод располагался неподалёку в засаде, 2-й и 3-й взводы заняли круговую оборону вокруг посадочной площадки. Выставили часовых, отправили бойцов на посты подслушивания, настроили рации на ночную частоту, отрыли окопы — всё по распорядку. Покончив с этим, морпехи сели перекурить напоследок перед наступлением темноты. Некоторые из них решили почистить винтовки, пока день ещё не кончился. Раздался взрыв смеха над чьей-то шуткой. В конце концов солнце скрылось за зазубренными очертаниями гор, этих азиатских гор, которые стоят со времён сотворения мира, и, скорее всего, увидят ещё его конец.

Ночь выдалась беспокойной. Часа в два утра, когда обычно нападали вьетконговцы, всё вокруг затянуло густым туманом. В его белых клубах часовым мерещились всякие ужасы. Какой-то морпех, приняв куст за человека, произвёл по нему несколько выстрелов, и целый час после этого нервы у всех были на взводе. Туман ослепил нас, и пришлось полагаться на слух, хотя и его то и дело вводили в заблуждение мелкие зверушки, громко суетившиеся в сухой траве вокруг посадочной площадки.

Откуда-то издалека донеслись удары в барабаны. Может, это были вьетконговцы, но скорее всего — группы горных племён, обменивающиеся сигналами. Как бы там ни было, звуки эти леденили кровь, они казались воплощением того пугающего и загадочного, что таили в себе джунгли. Какое-то время спустя снайпер стрелок из взвода Леммона, сидевший в засаде, выстрелил в партизана, которого засёк через ночной прицел. Ему показалось, что во вьетконговца он попал, но наверняка он сказать не мог. В тумане, тёмной ночью, среди непонятных звуков, доносившихся со всех сторон, никто из нас ничего не мог сказать наверняка. Казалось, что рассвета мы никогда уже не дождёмся.

А когда он всё-таки настал, мы ощутили невероятное облегчение. «Как же я рад, что ночь прошла, — сказал сержант Гордон, вернувшись с заросшего кустами и травой пригорка, где он сидел на посту подслушивания. — Сидел там как в сейфе. Ничего не видать, а попробуешь прикорнуть — что-то начинает шуршать со всех сторон, и всем кажется, что лазутчик ползёт, чёрт бы его побрал. И каждый раз страшно до усрачки».

У рот «А» и «С» последние два дня операции не отличались от первого: всё то же однообразное многочасовое хождение, прерываемое скоротечными дуэлями с невидимыми снайперами. Двое морпехов получили ранения, оба — лёгкие. Ещё несколько человек были сражены другим врагом — солнцем.