По плану мы должны были пройти дозором небольшое расстояние по южному берегу, перейти вброд реку и прочесать холмистый участок на северном берегу, после чего соединиться с ротой «D». На этом операция должна была закончиться — если можно назвать операцией это бесцельное дуракаваляние. Мой взвод шёл в голове. Мы прошли ярдов двести, и тут наши невидимые друзья снова открыли огонь, на этот раз — непродолжительный, но плотный огонь из автоматов. Пули впивались в стволы деревьев, решетили листву, сбивали сучья. Ведущее отделение — сержанта Гордона — запрыгнуло в ближайшую траншею и ответило длинным беспорядочным залпом по подлеску на том берегу реки. Один из морпехов быстро опустошил магазин, присоединил другой и снова начал палить вовсю. Мимо меня пролетела пуля, прогремев несуразно громко для своего размера. Я спрыгнул в траншею, оказавшись рядом с младшим капралом Банчем, не вполне понимая, что делать. Поэтому, по свойственной мне привычке, я заорал. Если страшно — не теряйся — бегай, прыгай, разоряйся. «Реже огонь! — закричал я Банчу в ухо. — Реже огонь! В кого вы там палите?»

— Вон там, сэр. Они вон там, — ответил он, выпуская ещё одну очередь из пяти выстрелов. Я выглянул из-за его плеча, но увидел лишь лениво текущую реку и стену джунглей за ней. Казалось, что по нам стреляли сами деревья. Страшно мне не было, просто я ничего не понимал. А может, и не понимал ничего оттого, что мне было страшно. Затем откуда-то сзади над нашими головами загремел голос Кэмпбелла. «Прекратить огонь, мудачьё тупорылое! Прекратить огонь!» Несколько пуль ударили в землю за ним, взметнув пыль, при этом последняя пуля — менее чем в дюйме от его пятки. Он шёл дальше, беззаботно, как инструктор на стрельбище. «Прекратить огонь, второе отделение. Вы ж не видите ни хрена, куда стреляете. Дисциплину огня соблюдайте».

Стрельба захлебнулась. Я с некоторым смущением выбрался из траншеи.

— Не знал я, что вы там, — сказал Кэмпбелл. Я не понял, просто так он об этом заявил, или с упрёком. — Эти вояки, когда стреляют, никакого порядка не соблюдают, лейтенант. Как бабьё какое-то.

— Ну ты и молодец. Тебя ведь чуть не захерачили.

Кэмпбелл одарил меня своей особенной, ему одному присущей ухмылкой. «Да не надо из меня героя делать. Я ведь почему на землю не упал? — Спину потянул, когда из вертолёта выпрыгивал. Со спиной нелады, что взять со старика?».

Ну да, подумал я — тот ещё старик.

Питерсон вышел на связь. Спросил, что это мы творим, вторую мировую реконструируем? Я почувствовал, как меня охватывает привычный страх перед критикой, но «шкипер» меня лишь мягко упрекнул.

— Не надо весь боезапас расходовать на пару снайперов, — сказал он. — Ладно, пошли дальше.

Пятнадцать минут спустя, когда взвод шёл по просторам рисовых чеков, его снова прижала к земле небольшая группа партизан. Было их определённо не более трёх человек, два с карабинами и один с автоматическим оружием, возможно, с АК-47. На этот раз они были на нашей стороне реки, на участке леса, находившемся почти за пределами дальности действительного огня стрелкового оружия. Началось с карабинов. Выстрелы были двойными: сначала прилетала пуля, затем доносился звук от карабина — как если бы кто-то быстро и ритмично хлопал в ладоши. Затем несколько пуль из АК прошлись по земле перед нами, и взвод попадал на землю, словно зацепившись за растяжку. А затем я увидел редкое зрелище для того этапа войны: я увидел вьетконговца. Это был тот, что стрелял из автомата. Точнее говоря, я заметил взметнувшееся бежевое облачко на границе деревьев — это была пыль, поднятая при отдаче его автомата. Может быть, я и самого партизана увидел, но сказать наверняка не мог. Он был слишком далеко от нас, и попасть ни в кого не мог — разве что случайно — но я решил, что мы сможем достать его из М60. Я подбежал к пулемётчику, приказав открыть огонь. Когда его трассеры понеслись в лес, описывая длинные красные дуги, несколько стрелков из 3-го взвода залегли цепью за дамбой и стали стрелять, ориентируясь на трассеры. А мой взвод просто лежал себе плашмя, в ступоре от непонимания происходящего.

Я решил, что мне представилась возможность исправить свою прежнюю оплошность, погеройствовав по-голливудски. Выпрямившись во весь рост перед чахлым деревцом — это было единственное дерево на всём чеке, и выставляться там напоказ было полным идиотизмом — я согнул в локте руку и начал двигать ею вверх-вниз. Это был сигнал — «бегом!». Продолжая вовсю двигать рукой, я заорал: «Резче, второе отделение! Пара снайперов — и чтоб весь взвод прижала? Резче давай!» Что-то ударило в ветки не более чем в шести дюймах от моей головы — это Чарли меня взбодрил. Отстреленный сук свалился на каску, мимо лица, порхая, пролетели изодранные листья. Я запоздало упал на землю. Понятное дело — пуля была не шальная. Она предназначалась мне. Вот так, впервые в жизни, я узнал, что это такое — когда по тебе стреляет человек, пытаясь убить именно тебя. Я не испугался, и в ужас не пришёл — ничего такого, что положено ощущать в подобных ситуациях. Я был скорее в замешательстве. Первой моей реакцией, проистекавшей из иллюзорного представления о том, что тот, кто пытается меня убить, должен иметь некие личные причины для этого, было: «Почему он хочет меня убить? Меня? Ему-то что плохого я сделал?» И я тут же понял, что во всём этом ничего личного не было. Он ведь видел всего лишь человека в неправильной форме — и всё. Он пытался меня убить, и будет пытаться — работа у него такая.

Питерсон снова вышел на связь, на этот раз он был вне себя. Я понял это, услышав нотки сдержанного раздражения в его голосе. С точки зрения подчинённого, лучше Питерсона командира роты было не найти. Он почти никогда не повышал голоса. Он спокойным голосом спросил меня, какого чёрта я машу руками под огнём. Я объяснил ему, что подавал сигнал, которому нас научили в Куонтико.

— Ты больше не в Куонтико. Будешь так делать — подстрелят.

Я сообщил ему, что вьетконговец только что сказал мне то же самое, только более выразительно.

Когда перестрелка прекратилась, одно из отделений обыскало ту часть леса, но нашло там лишь несколько гильз. Призраки снова проделали фокус с исчезновением. Ближе к вечеру, обгорев на солнце, смертельно устав, задавая себе вопрос о том, добились мы чего-нибудь или нет, и подозревая, что нет, мы соединились с ротой «D», а затем прилетели вертолёты и доставили нас на базу.

На протяжении нескольких следующих недель стрелковые роты жили в соответствии с установленным распорядком, размеренно, почти как заводские рабочие или конторские клерки. По сути, на войну и обратно мы ходили как на работу. Уходили в буш на день-два, возвращались немного отдохнуть и уходили снова.

Никакой системы во всех этих патрулях и операциях не было. В отсутствие фронта, флангов и тыла мы вели бесформенную войну с бесформенным противником, который мог растаять в воздухе как утренняя дымка в джунглях, чтобы материализоваться заново в каком-нибудь неожиданном месте. Воевали мы как-то беспорядочно, от случая к случаю. Большую части времени ничего не происходило, но если уж что-нибудь случалось, то очень быстро и без предупреждения. Огонь из автоматов или пулемётов вспыхивал так неожиданно, что замирало сердце — так фазан или куропатка вылетает из травы, громко хлопая крыльями. А то вдруг неизвестно откуда прилетали мины, и об их появлении предупреждали только хлопки миномётов.

Серьёзных боёв тогда не было, средние месячные потери батальона не превышали двадцати человек при боевом составе порядка тысячи человек. Однако и этого хватало, чтобы понять то, чего не преподают в учебных лагерях: что такое страх, как выглядит смерть, как она пахнет, что значит убивать, терпеть боль и причинять её другим, что такое терять друзей и как выглядят раны. Мы узнали, в чём суть войны, «и военные формальности, и правила». Мы менялись и были уже не теми неуклюжими мальчишками, какими прибыли во Вьетнам. Мы набрались профессионализма, стали сдержаннее и суровее, и души наши черствели, покрываясь неким эмоциональным бронежилетом, притуплявшим удары и уколы жалости.