Три мили между районом десантирования и деревней мы преодолевали всё утро. Четыре часа ходьбы и три мили, а ведь рота ни разу не столкнулась с серьёзным сопротивлением противника. Сама земля оказывала сопротивление — земля, джунгли и солнце.
Деревня Хойвук стояла на южном берегу реки Туйлоан, у речной излучины — кучка тростниковых хижин да развалины пагоды, испещрённые отметинами, оставшимися от былых боёв. Питерсон приказал оцепить и проверить деревню: 1-му и 3-му взводам взять деревню в кольцо, а 2-му пошарить по хижинам. К этому времени пот лил с меня так, что я почти ничего не видел. Я глядел на мир словно сквозь полупрозрачную ширму. Я заковылял по тропе в полуслепом состоянии, и вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног. Я неожиданно стал на два фута ниже ростом — провалился в ловушку «панджи». К счастью, она оказалась старой. Колья разболтались, прогнили, и пострадать мне пришлось разве что от насмешливой ухмылки морпеха, который помог мне оттуда выбраться.
Продираясь через сохнущий травостой слоновьей травы, взвод перешёл вброд реку, обмелевшую с началом сухого сезона. Буйвол, лениво валявшийся в промоине ниже по течению, услышал шлёпанье наших ног по воде и поднял голову, украшенную широко раздвинутыми рогами. На том берегу тропа стала пошире, извиваясь, она вела через тоннель, образованный нависавшим над головой бамбуком. С обеих сторон виднелись окопы, снайперские ячейки, ловушки «панджи» и ряды кольев, установленных крест-накрест под углом — как chevaux-de-frise[35] времён нашей Гражданской войны.
Взвод осторожно вошёл в деревню. Хижины, стоявшие в тени кокосовых пальм, окружали открытую площадку, на которой возле костерка сидела дряхлая старуха с коричневым сморщенным лицом, походившем на каштан. Рядом с ней лежала кучка длинных деревянных кольев. Она держала один из них над огнём, обжигая заострённый конец. Кроме неё в деревне почти никого не было — лишь несколько таких же старух с красновато-чёрными от бетеля зубами, да пара бездельничающих стариков в белых хлопчатобумажных рубахах и конических соломенных шляпах. В пыли каталась худющая собачонка.
Мы разбились на группы и приступили к обыску, который свёлся к беспорядочному копанию в пожитках жителей деревни. Не знаю — может, сыграли свою роль школьные уроки обществоведения, но заниматься этим мне было как-то неудобно — я чувствовал себя кем-то вроде вора-домушника или наглого «красного мундира»[36] из тех, кто громил дома американцев во времена нашей революции. В то же время я считал эти хижины из тростника и бамбука не совсем домами: дому полагается иметь кирпичные или каркасные стены, окна, газон и телевизионную антенну на крыше. В большинстве жилищ никого не было, но в одном мы обнаружили молодую женщину, кормившую грудью младенца, голова которого была усыпана гноящимися болячками. Она посмотрела на нас с соломенной циновки, заменявшей ей кровать, и в глазах её не было ни страха, ни ненависти — вообще никаких эмоций. В хижине было темно и тесно, пахло печным дымом. Земляной пол был твёрд и гладок как бетон. Мы с Уайднером начали рыться в грудах одежды. Двое других морпехов откатили в сторону большой сосуд, заполненный рисом — посмотреть, нет ли под ним входа в тоннель, третий тем временем протыкал штыком стены. Нам рассказывали, что вьетконговцы иногда прячут обоймы с патронами в стенах. А девушка просто сидела, глядела на нас и продолжала кормить младенца. Это абсолютное безразличие в её глазах начало меня раздражать. Она что — так и будет сидеть как истукан, пока мы будем ставить её дом с ног на голову? Я ждал, что она рассердится или испугается. Я хотел, чтобы это случилось, потому что её пассивное отношение ко всему вокруг вроде как отрицало сам факт нашего существования, как будто мы для неё были не более чем залетевшим в хижину порывом ветра, который опрокинул пару-другую вещей. С идиотской улыбкой я демонстративно распорядился, чтобы перед уходом бойцы ликвидировали устроенный разгром. «Вот видите, уважаемая госпожа — мы не французы. Мы — образцовые американцы, славные ребята, джи-ай Джо. Зря вы нас не любите. Мы — янки, а янки любят, когда их любят. Надо будет — мы всё тут разнесём, зато потом всё обратно сложим. Вот видите — этим я и занимаюсь». Впрочем, если даже она и оценила мою галантность, то никак этого не проявила.
В ходе этого обыска ничего серьёзного не нашли. Питерсон распорядился сделать перерыв на обед и через полчаса быть готовыми к выдвижению. Морпехи облегчённо сбросили снаряжение и разлеглись в тени деревьев. Несколько парней поэнергичнее собрали пустые фляги. Мы с Кэмпбеллом и Уайднером расположились в одной из хижин. Она, похоже, принадлежала местному богатею, потому что пол в ней был бетонным. Я лежал, прислонив голову к ранцу, и пил сок из банки консервированных персиков. Практически ничего другого я есть не мог. Бог ты мой, как же я устал! — а ведь прошёл всего три мили, менее одной десятой перехода в Куонтико. А всё из-за жары, этой невероятной жары, характерной для Юго-Восточной Азии. За дверью палило раскалённое добела солнце, и я размышлял о том, что это же солнце почему-то светит сейчас спокойно дома на Среднем Западе, где по-весеннему прохладно.
— На такой жаре не порезвишься, верно? — сказал Кэмпбелл, будто прочитав мои мысли. — Знаете, чего б сейчас употребить? Сан Мигеля холодного, бутылочку. Помню, служил в гарнизоне на Филиппинах — там его и пил. Был у меня домик на берегу Сьюбик Бея, горничная, всё такое. Маленькая такая филиппиночка. Приду бывало со службы, усядусь на диване, а филиппиночка эта мне бутылочку Сан Мигеля открывает. Ледяного, лейтенант!
— Перестань, бога ради.
— Ледяного, лейтенант. Бутылочка ледяного Сан Мигеля классно бы сейчас пошла.
Не в силах больше выносить этой пытки, я спустился к реке, окунул в неё каску и вылил воду на раскалывающуюся голову. Возвращаясь оттуда, я увидел пример того парадоксального смешения доброты и жестокости, из-за которого война во Вьетнаме была такой своеобразной. Один из наших санитаров обрабатывал того младенца с болячками на коже, нанося мазь на его язвочки, другие же морпехи тем временем игрались с ребёнком, чтобы тот не плакал. И в это же время всего в нескольких ярдах от них наш переводчик, лейтенант вьетнамской морской пехоты, грубо допрашивал ту женщину, что сидела у костра, когда мы вошли в деревню. Лейтенант орал и размахивал пистолетом перед её уродливым лицом. Я ни слова не понимал, но чтобы понять, что он угрожает разнести ей голову, языковых познаний не требовалось. Продолжалось это несколько минут. Затем он истерично завопил и, взяв пистолет 45-го калибра за ствол, размахнулся, намереваясь отделать её пистолетом. Думаю, так бы он и поступил, не вмешайся и не останови его Питерсон.
— Она Ви-Си, дай-уй, — возмутился лейтенант, объяснив, что те колышки, что она обжигала на огне, предназначались для борьбы с вертолётами — вьетконговцы устанавливали их на полях, пригодных для посадки десантных вертолётов. Ладно, сказал Питерсон, колья уничтожим, но он не намерен руководить издевательствами над старухой, из Вьетконга она или нет. Лейтенант гордо ушёл с удивлением и разочарованием на лице, но предупредил нас, что мы ещё узнаем, как тут дела делаются. Старуха заковыляла прочь — скелет, покрытый тонкой оболочкой из сморщенной кожи. Вот он каков, наш противник.
Через полтора часа рота вышла в путь. Как только мы побрели по пыльному вспаханному полю, начинавшемуся за деревней, тут же начали стрелять снайперы. Пули гремели над головами или пролетали на уровне ушей с сосущим звуком, какой получается, если втянуть воздух через сжатые зубы. Похоже было, что снайперы стреляют с участка, по которому мы прошли ранее, но я не видел там ничего кроме деревьев. Пара-тройка морпехов, укрывшись за осыпавшимися и заросшими зеленью стенами разрушенного храма, палили вслепую по джунглям. Вьетконговцы несколько раз выстрелили в ответ, морпехи ответили ещё одним залпом, на этом стычка завершилась. Рота выстроилась в колонну и направилась по прибрежной тропе, вяло ковыляя под белым солнцем ясного тропического дня. От пота чернело обмундирование, спины ломило под тяжесть оружия и снаряжения.
