Леммон поначалу ничего не говорил, лишь головой то и дело тряс. Я чётко помню его худое лицо, белое как фарфор, с кроваво-красными пятнами от осколков. Несколько минут он молчал, а затем его прорвало:

«Фил, этого я никогда не забуду. Я видел, как она в меня летела. И эту сволочь, который её бросил, тоже видел. Я ведь собирался пристрелить его из карабина, когда эта штука в меня полетела». Затягиваясь сигаретой, он несколько раз тряхнул головой. Лицо его по-прежнему было странно, болезненно белым. Дым от горящего лагеря поднимался над деревьями на высоте, стоявшей прямо перед нами. Самого лагеря видно не было — только дым и, время от времени, взметались оранжевые языки пламени. Дальше, с других высот, поднимались чёрно-серые облака от разрывов снарядов, прикрывавших отход взвода Леммона. «Я уж думал — конец мне. Она ведь отскочила прямо от груди, смотрю — между ног упала, и стало мне так страшно за своё достоинство… Одна мысль в голове была: «Сейчас яйца оторвёт». И тут она скатилась в сторону и взорвалась».

Роте «D», которая в ходе той операции действовала слева от нас, тоже пришлось несладко в тот день, но попозже. Она попала под обстрел из 60-мм миномётов в месте, носившем самое подходящее название — «Миномётная долина». По-моему, там было тяжело ранено шесть человек. Но роте удалось сравнять счёт, когда они атаковали другой базовый лагерь и убили там пятерых вьетконговцев, включая одного политрука из Северного Вьетнама. Мой же взвод тем временем отправили на всю ночь в засаду, и запомнил я её тем, что там нам пришлось несладко. Ни один солдат противника в засаду не забрёл, зато туда нагрянули тысячи насекомых. Восемь часов мы пролежали не сомкнув глаз, стойко перенося укусы москитов и жгучих огненных муравьёв.

На следующий день мы вернулись на позиции батальона — усталые, с воспалёнными глазами, и там нас порадовали странным слухом: наше участие в этой войне должно было закончиться в сентябре, когда полк собирались вернуть на Окинаву. Некоторые из нас сразу же в это поверили — сказалось обманное впечатление, будто мы крепко побиваем вьетконговцев. Впечатление это частично порождалось неизменно бодрыми докладами, составляемыми в штабах наверху или публиковавшимися в «Старс энд страйпс», а отчасти и нашей собственной крепкой уверенностью в то, что победим мы быстро. Не так быстро, как надеялись поначалу, но, скажем так, через полгода или год.

«У меня сложилось впечатление, что Ви-Си всё более и более деморализуются, — уверенно писал я тогда в письме родителям. — Они разошлись по своим лагерям в горах, потому что нас боятся. Ну а мы загоняем их в их горные пристанища».

В конце мая мне было приказано вернуться в своё подразделение — штабную роту полка. Мне предстояло пройти недельный курс обучения в Японии, в Йокосуке, а затем продолжить службу в штабе на должности помощника офицера по личному составу. Офицер по личному составу — должность административная. Мне страшно не хотелось покидать Первый Третьего. Это был первоклассный пехотный батальон, с особым, уникальным духом и обликом. А штаб представлялся мне просто военной конторой, бездушной и безжизненной. Бумажки, доклады, флажки на картах… Я предпринял несколько попыток добиться того, чтобы моё назначение изменили, но ни одна из них не увенчалась успехом. Пришлось мне, горько жалуясь на судьбу, собирать вещички. Леммон, чьи взгляды на войну радикально переменились после того как он едва не погиб, никак не мог понять моего разочарования.

«И чего ты ноешь, Пи-Джей? Да я бы всё отдал, лишь бы слинять из этой дыры на неделю. Подумай только — целая неделя в Йокосуке, в чистой постели, с какой-нибудь из этих, японских, милашек-азиаток».

Ощущая неутешную скорбь, я запер мешок с личными вещами на замок и попрощался со взводом, с сорви-головой Морриссоном, с Сэмпсоном, который за спасение Гонзалеза получил «Бронзовую звезду» и был затем понижен в звании до рядового первого класса за то, что ушёл в Дананге в самоволку, с Батлером, чьё пение оживляло однообразие лагерных дней, с Миксоном, Маршаллом, Скейтсом, Паркером, и, конечно же, с сержантом Кэмпбеллом. «Типа жаль, что уезжаете, лейтенант, — сказал мне Кэмпбелл. — Придётся теперь старому Дикому Биллу быть и за командира взвода, и за взводного сержанта, и всё придётся делать одному».

Я вернулся из Японии 15 июня, в аэропорту меня встретил младший капрал Казмарак, водитель офицера по личному составу. Было влажно и пасмурно. Рано утром прошёл дождь, и пыль на дорогах превратилась в грязь. Палатки в расположении штабов полка и батальона — оба штаба обосновались в одном лагере — выглядели непривычно чисто. Сверху на палатках вода собралась в лужицы, и морпехи сливали её, тыкая палками в провисший под тяжестью воды брезент. Вода с приятным плещущим звуком спадала на землю серебристыми потоками. Казмарак свернул с дороги, заставив джип поёрзать по грязи, и проехал через проход в ограждении из колючей проволоки. Двое морпехов сидели в ячейке, обложенной мешками с песком, в гладко поблёскивающих пончо, не успевших просохнуть после дождя. Я вздрогнул, когда восьмидюймовая гаубица с батареи, стоявшей по ту сторону дороги, выпустила снаряд. Надо хоть раз услышать, как стреляет восьмидюймовка, чтобы понять, насколько это впечатляет. Казмарак сказал с улыбкой: «Не волнуйтесь, сэр, это наши бьют».

— Знаю, что наши бьют, — ответил я, досадуя сам на себя за то, что вздрогнул, и на водителя за то, что тот заметил. — Всё равно, гремит чёрт знает как.

— То ли ещё вечером начнётся, лейтенант. Вот эти дуры и стопятьдесятпятки всю ночь будут громыхать. Можно подумать, там Красная Армия Китая, а не кучка партизан.

Он остановился у палатки офицера по личному составу и вылез из машины, чтобы забрать с заднего сиденья мой вещмешок. «Приехали, сэр. Дома. Добро пожаловать в милый старый добрый Дангданг на морском берегу. Как там в Японии по сравнению с этим всем?»

Я вспомнил о выходных, проведённых в Токио после окончания курсов.

— Казмарак, а как, по твоему, в Японии по сравнению с этим всем?

— По сравнению с этой дырой, я прикидываю, в Японии всё было номер раз, сэр[54].

— Ну вот, сам понимаешь.

На самом деле по поводу возвращения сюда я не очень-то и расстраивался. Все десять дней в Японии мне было одиноко, а сейчас, шлёпая по лагерной грязи, я понял почему. Во Вьетнаме мои друзья, моё подразделение. Тут я как дома. Полк, собственно, и был мне как дом родной.

Я представился своему новому начальнику, капитану Андерсону. Он грузно восседал на брезентовом стульчике за столом, сооружённом из деревянных брусков, старой доски для карт и ящиков из-под патронов. Напротив него стоял другой самодельный стол — мой. Роль шкафов для документации выполняли несколько снарядных ящиков с надписями «155-мм гауб». Секция личного состава, она же S-1, занимала половину палатки, S-4 (тыл) — другую половину.

Я вручил Андерсону свои бумаги, все тринадцать экземпляров. Он взял их пухленькой рукой и расписался в получении. После того как я более пяти месяцев прослужил под началом поджарого, мускулистого Питерсона, меня поразил огромный живот офицера по личному составу, который распирал его пропитанную потом нижнюю рубашку и внушительно свисал поверх ремня. У него была здоровенная голова. Лицо его, с мягким подбородком, с глазками, близко сидящими в складках обгоревшей на солнце кожи, выглядело поросячьим.