На четвёртый день, днём, мы проходили через Гиаотри — ту самую деревушку, которую не так давно назад уничожил 3-й взвод. Некоторые из её прежних обитателей по-прежнему находились там, разыскиваясвои пожитки в руинах своих сгоревших жилищ, среди обугленных каркасов домов. По деревне брёл куда-то старик с обгоревшим горшком. Мы шли мимо него, а он с другими сельчанами — всего их было шесть — остановился на нас посмотреть. Они до сих пор у меня перед глазами — в ободранных хлопчатобумажных одёжках, стоят на фоне развалин домов и деревьев, покрытых сажей, и глядят на нас безучастно, но ни в коей мере не смиренно. Сначала меня охватило чувство вины и сочувствия к ним. Предав огню их деревушку, мы продемонстрировали то зло, что таилось в нас, и я был бы рад показать им, что на самом деле мы добрые. После того, что мы с ними сделали, мне инстинктивно захотелось чем-нибудь им помочь. Пусть немногим, пусть просто поделиться с ними продуктами и сигаретами. Я был бы рад это сделать, я бы вывернул карманы, опустошил рюкзак, и взводу приказал бы сделать то же самое, но меня остановила каменная холодность крестьян. Видно было, что им ничего от нас не надо. Они просто стояли, молча и неподвижно, не выражая ни скорби, ни злобы, ни страха. В их отстранённых, застывших взглядах я увидел то же безразличие, что и в глазах той женщины, чей дом я обыскивал в деревне Хойвук. Казалось, что уничтожение своей деревни они восприняли как природное бедствие, и, смирившись с тем, что против судьбы не попрёшь, испытывали к нам те же чувства, с какими отнеслись бы, например, к наводнению. В этой пассивности было что-то нечеловеческое. А что если это стоическая маска, скрывающая глубоко запрятанные печаль или ярость? Но и в этой способности управлять своими эмоциями тоже было что-то нечеловеческое. После этих размышлений жалость моя быстро сменилась презрением. Они вели себя совсем не так, как я мог ожидать, то есть не так, как вели бы себя американцы в подобных обстоятельствах. Американцы стали бы что-нибудь делать: они бросали бы сердитые взгляды, грозили кулаками, заплакали бы, убежали, потребовали возмещения ущерба. А эти крестьяне ничего не делали, и я их за это презирал. При виде этого явного безразличия ко всему, что с ними произошло, меня самого охватило безразличие. Стоит ли испытывать жалость к людям, которым на самих себя наплевать? А я просто представления не имел о тех жестоких испытаниях, которым подвергала их жизнь. Ежедневно сталкиваясь с болезнями, неурожаями, а главное, с поражающей наобум жестокостью нескончаемой войны, они научились принимать как должное то, что мы нашли бы недопустимым, переносить страдания, которые нам показались бы невыносимыми. Без этого им было бы не выжить. Вот они и переносили всё с великим терпением, как величественные Аннамские горы.

Рано утром рота вышла на грунтовую дорогу, проходившую мимо груд камней и обломков бетонных плит — развалин «Французского форта», из которого когда-то держали под обстрелом рисовые чеки к западу от высоты 327. По местной легенде, в начале пятидесятых годов бойцы Вьетминя уничтожили его гарнизон, состоявший из французов и марокканцев. При виде побитых пулями стен нам и в голову не пришло задуматься об их судьбе или увидеть в этом какое-либо предупреждение.

В ожидании колонны, которая должна была доставить нас обратно на базу, мы развалились у обочины дороги. По дороге цепочкой прошли несколько девушек-крестьянок с шестами на плечах. Они энергично шевелили руками, вёдра на концах шестов качались в такт движениям рук — девушки торопились добраться до своей деревни до наступления комендантского часа. В «Правилах боя» указывалось, что с наступлением темноты вьетнамцев, обнаруженных вне населённых пунктов, следовало считать вьетконговцами и либо открывать по ним огонь, либо брать в плен. Вскоре подошли грузовики. Морпехи расселись по машинам, радуясь тому, что придётся ехать, а не идти, даже с учётом того, что при передвижении на грузовиках легче было попасть в засаду или напороться на мину. Когда колонна вышла из прохода Дайла, облегчение бойцов было почти физически ощутимым: они выбрались из Индейской страны, где опасность всегда была неподалёку, кончился тот напряг, что давил на них четыре дня подряд.

Я ехал в одной машине с отделением капрала Миксона и пулемётным расчётом, всего нас было человек пятнадцать. В сухопутных войсках США пехоту называют «королевой битв», но в этих усталых стрелках не было ни намёка на их королевский статус. Ноги их по колено были в запёкшейся грязи; кожаные ботинки старого образца (новых, матерчатых, специально предназначенных для войны в джунглях, ещё не выдали) гнили прямо на ногах, ремни выцвели и потёрлись, равно как остальное обмундирование.

В машине было тесно, как в автобусе, грузовик бросало из стороны в сторону на изрытой колеями дороге, и мы постоянно толкали друг друга. Мы проехали мимо штаба батальона. После буша он выглядел невероятно по-домашнему. На верёвках, натянутых между палатками, сохла одежда, из печной трубы на крыше сарая-столовой весело поднимались завитки дыма. Танкисты из бронетанковой роты, приданной батальону, бездельничали, развалившись на своих тридцатитонных чудищах. Группа морпехов с полотенцами, обёрнутыми вокруг поясниц, шлёпали резиновыми тапочками, направляясь к полевым душевым. А в окопах у колючки другие морпехи беззаботно отдыхали, дожидаясь наступления ночи.

Колонна свернула на выстроенную военными инженерами новую дорогу, которая связывала штаб с ротными лагерями на высотах 327 и 268. Дорога крутыми изгибами шла вверх, и из-за жары и засухи, присущей сухому сезону, была покрыта толстым слоем красной пыли. Мы поднимались на высоту медленно, сначала плавно и постепенно спускаясь по одному склону, чтобы начать крутой подъём по другому. Мы задыхались от пыли, нам не терпелось вернуться в лагерь, и мы оценивали оставшееся расстояние по грузовикам, шедшим в голове колонны. Они скрылись за крутым поворотом, снова появились, уже выше, поднимаясь прямо в гору, пропали за следующим изгибом дороги и снова появились, ещё выше. Дорога пошла вниз круче, спускаясь к заросшей мелким кустарником долине далеко внизу. Крутой склон по ту сторону дороги стал более пологим, и мы увидели поросшие травою отроги и каменные россыпи ближе к вершине хребта. Внизу виднелся хвост колонны, за которым тянулась поднятая колёсами пыль, украшавшая склон высоты буквами «S». Палатки на участке, занятом штабом, танки, орудия и люди на поле у высоты казались фигурками из игрушечной армии, которую собрал какой-то мальчишка.

Колонна резко остановилась на расчищенном бульдозерами поле, где располагался район сбора роты.

«К машине! Становись! — загремел над полем голос сержанта Маркана. — Всю пиротехнику (сигнальные ракеты и осветительные гранаты) сдать замыкающему. Шевелись! Раньше тут развяжемся — раньше отсюда свалим».

Громко захлопали задние борта, морпехи попрыгали на землю и выстроились, без суеты и обычного трёпа. Они были не то чтоб чем-то расстроены — скорее, сдержаны.

Взводные сержанты выкрикивали команды согласно заведённому ритуалу: «Равняйсь, смирно, вольно!» Глядя на бойцов, на их лица, одновременно юные и старые, на потрескавшиеся грязные ботинки, я вдруг понял, что за время, прошедшее с марта, с ними произошла ещё одна перемена. Рота «С» всегда была сплочённым подразделением, а во Вьетнаме эта сплочённость окрепла ещё больше, став несколько иной. В их прежнем братстве было что-то мальчишеское, сродни тому чувству, что связывает игроков футбольной команды или членов студенческого сообщества. В тот вечер их чувства были более суровыми — Вьетнам вплёл новые, более прочные волокна в те нити, что связывали их до высадки в Дананге, и волокна эти были свиты совместным пребыванием под огнём, общим чувством вины после пролития первой крови, сообща пережитыми опасностями и трудностями. В то же время, я понял, что и сам уже гляжу на бойцов батальона не так наивно, как раньше. Я понял, что мои прежние впечатления основывались не на реальных фактах, а на мальчишеских представлениях, почерпнутых из фильмов про войну и романов, в которых обильно проливалась кровь. Я видел в них современных Уилли и Джо, суровых, но в то же время порядочных и добрых парней[46]. Теперь же я понимал, что не все из них так уж добры и порядочны. Во многих проявились такие черты как мелочная завистливость, злоба, подверженность предрассудкам.