Пошла реклама японской автомашины.

— Да ведь это то же самое, — скорее удивленно, чем возмущенно, сказал сенатор, глядя на экран, где те же энтузиасты гримасничали и жестикулировали под музыку. — Карлсон, с каких это пор они стали так делать?

— Что делать, сенатор?

— Дважды подряд крутить одну и ту же рекламу!

— Разве? Я и не заметил, — отозвался молодой человек.

Он шел так быстро, как мог. У него еще будет куча времени, чтобы возиться со своими ушибами и царапинами, но позже, когда никто не будет смотреть на него. А сейчас самое важное — побыстрее убраться в мотель и скрыться из виду до того, как найдут тела. На ходу он осмотрел себя. Левая штанина разорвана, костюм в грязи и крови. Кое–как он постарался почиститься. На лице кровь, но это поправимо. Он достал носовой платок, но прикоснувшись к правой щеке, чуть не вскрикнул от боли.

— Проклятье, — чертыхнулся он.

Воображение дорисовало то, что он хотел бы сделать с этими парнями. Несомненно, к утру на лице будет синяк, щека уже начала распухать. Хоть бы шрама не осталось. А может, разбита только голова?

— Идиоты, тупицы. — Он был в ярости. — Бьют булыжниками и дубинками, как дикари! Обезьяны!

В конце переулка посветлело. Это уже виднелась стоянка при мотеле. Он остановился, прислушиваясь, не едет ли кто. Кругом было тихо. Он удивился, обнаружив, что газета, оказывается, еще при нем. Глубоко вздохнув, он обогнул мотель, направляясь к лестнице черного хода. Где–то в другом конце здания хлопнула дверь. Он пошел дальше, стараясь не хромать. Доносилось позвякивание ключей, приглушенные голоса. Нога давала о себе знать. Поднимаясь наверх, он опирался на перила, сдерживая стон. В коридоре он повернулся левым боком к свету, плотно прижался к стене и наконец добрался до своего номера.

Захлопнув за собой дверь, он перевел дух. Сбросив с себя все, он двинулся в ванную. Отражение в зеркале подтвердило худшие его опасения. На него глядел худощавый человек лет тридцати — тридцати пяти, неопределенной наружности, который, похоже, только что побывал в автокатастрофе. Правая сторона лица уже потемнела и распухла, с макушки по–прежнему ползла тонкая струйка крови. Она пропитала волосы на виске и зигзагом пересекла щеку до подбородка. Когда он наклонился поближе к зеркалу, капля крови упала ярким пятном в раковину умывальника. Он аккуратно обмыл лицо и пустил воду. Дожидаясь, пока ванна наполнится, он сидел на бортике и рассматривал коленку. Сильная ссадина, куда, наверное, попала грязь. Он вытянул ногу, испытывая боль. Кость не сломана, трещины нет. Ушиб и царапина — только и всего. Но лицо…

Он еще не был готов подумать об этом.

С усилием поднявшись, он вышел в комнату и включил телевизор. Начинались новости. Сидя голым на кровати, он поймал свое отражение в другом зеркале. Маленькая белесая тварь, которая испытывает боль. Пока он рассматривал себя, выражение лица в зеркале изменилось. Ему показалось, что оно превратилось в маску отчаяния. Он громко произнес:

— Ты, маленький жалкий ублюдок!

Минутная слабость прошла. Люди на экране, казалось, исполняли какой–то праздничный танец вокруг миниатюрной машины. Ему хотелось, чтобы все они сдохли.

Он проковылял в ванную, чтобы проверить воду. Уже было достаточно, поэтому он закрутил кран и попробовал температуру. Показалось горячо. Он вернулся к телевизору. Сенатор Клэрмонт с помощником как раз спускались с трапа самолета. Почти так он себе их и представлял. Седой, с лысиной, упрямого вида старикан, одетый как банкир, в костюм–тройку такого покроя, которого в магазинах не найти. За ним вплотную следовал чистенький, коротко стриженный молодой человек, похожий на новенькую куклу.

Он вглядывался в них, пока те приближались к зданию аэровокзала. Сенатор выглядел старым, больным и явно уставшим.

Картинка на экране сменилась. Теперь показывали небольшое возвышение, ощетинившееся микрофонами. Сенатор продолжал говорить:

— Мы собираемся сражаться за это с сегодняшнего дня и до победного конца. На нашей стороне ведущие представители обеих партий, которые ведут интенсивную работу в Вашингтоне и в своих округах…

Поглощенный своими мыслями, он отключился от телевизора. Старикан, конечно, не в состоянии бегать или драться. Шуму от него быть не должно. Но перед глазами стоял острый ястребиный взгляд и выступающие вены на висках.

Появился новый сюжет, связанный с каким–то темноволосым, напряженным человечком в желто–серой спецодежде. Он отправился в ванную, чтобы погрузиться в горячую воду и расслабиться.

На колене вокруг ссадины расходилось розоватое пятно. Надо смыть возможную грязь. Это больно, но необходимо. Не хватало еще подцепить воспаление.

Он лежал, расслабив все мускулы, и пытался продумать дальнейшую ситуацию. С таким лицом ехать невозможно. Люди сразу обращают внимание на лица с синяками и фингалами под глазом.

Утром обнаружат два трупа и начнут искать того, кто их укокошил. Это может сойти за разборку среди своих, но все же полиция не удержится, чтобы не проверить приезжих, особенно в ближайших дешевых гостиницах и мотелях.

Номер он оплатил, как обычно, наличными на три дня вперед. Билет на чартерный рейс до Лас–Вегаса куплен. Но вылет только во вторник ночью. Слишком рано для того, чтобы лицо успело приобрести нормальный вид, но слишком долго для риска быть обнаруженным полицией, которая будет искать участников драки. Ему нужно оказаться в другом месте раньше, чем копы выйдут на след. Лучше всего сегодня. Вдруг он помертвел. Ведь остается еще сенатор. Как же он сможет покончить с сенатором и выбраться в ту же ночь из Денвера — с таким лицом?

Как ему не повезло с этими парнями в переулке! Если бы они выбрали не его, или прошли другой улицей, или хотя бы все произошло в другое время! Но теперь уже ничего не поделаешь. Мысли вернулись к исходной точке. Как уехать с таким лицом?

Маккинли Клэрмонт допивал свой бурбон и смотрел телевизор. Там какие–то арабы сноровисто заряжали орудие и стреляли по далекому горному склону. Интересно, подумал он, это показуха или они действительно так наловчились?

В шестьдесят седьмом он был в Египте наблюдателем. Тогда все было иначе. Боевой расчет изготовился к стрельбе, но оказалось, что снаряды не того калибра. Все уселись и стали пить и закусывать. Через два часа капитан сказал, что придется еще подождать, пока не разберутся с боеприпасами или не поступят дальнейшие указания. Все валялись на солнышке позади бесполезного орудия.

Карлсон прервал его воспоминания.

— Я бы сказал, сенатор, пока все идет прекрасно, не так ли?

— Полагаю, что да. Во всяком случае, мало вероятно, что телевизионщики переврут мое имя.

— Завтра трудный день, — тактично заметил Карлсон.

— Верно, — откликнулся старик и, поставив стакан, медленно поднялся. — Позвони мне в восемь, за завтраком мы наметим план действий. Нам хватит времени на это?

— Да, сэр. Первая встреча назначена на десять.

— Отлично. Увидимся утром.

Карлсон направился к выходу.

— Спокойной ночи, сенатор. Если вам что–нибудь понадобится, моя комната рядом. Четыре–ноль–восемь.

Он вышел и аккуратно прикрыл дверь.

Клэрмонт устало подошел к стенному шкафу и вытащил пижаму. Бросив ее на кровать, снял костюм и аккуратно повесил его на распялки. Можно было бы, конечно, воспользоваться услугами камердинера, но он считал это признаком слабости. И так он по полгода живет на чемоданах. Приходится выбирать: или самому заботиться о гардеробе, или распроститься с редкими минутами уединения.

Растянувшись на непривычной кровати, он поерзал, устраиваясь поудобнее. Политика хороша для молодых, подумал сенатор. Беда в том, что, когда ты набираешься опыта и можешь рассчитывать на уважение, ты уже слишком стар. Он бросил взгляд на свою вставную челюсть, опушенную в стакан на тумбочке. Этой челюсти лет побольше, чем некоторым ребятам в палате представителей. Клэрмонт ухмыльнулся: все–таки кусает он их здорово.