Почему заперты окна в доме альфереса? Куда скрылась во время прохождения процессии скуластая физиономия и фланелевая рубаха жандармской Медузы, то бишь Музы? Неужели донья Консоласьон поняла, как уродлив ее лоб со вздутыми венами, по которым, казалось, течет не кровь, а уксус и желчь; поняла, как отвратительны ее синие губы, облепленные крошками табака, и ее злобный взгляд? Может быть, в порыве великодушия она решила не портить своим нежеланным появлением всеобщее веселье?

Ничуть не бывало! По ее мнению, великодушные порывы существовали только в золотом веке.

В ее доме всегда уныние, потому что народ веселится, как говорила Синанг — ни фонарей, ни флагов. Если бы перед дверью не расхаживал привратник, можно было бы подумать, что дом необитаем.

Слабый свет разливается по неубранному залу, с трудом проникая снаружи сквозь грязные раковины[137], затянутые паутиной и инкрустированные пылью. Хозяйка дома, не изменяя своей привычке сидеть сложа руки, дремлет в широком кресле. Одета она, как обычно, то есть плохо и очень неряшливо: на голове платок, из-под которого выбиваются прядки жидких, спутанных волос; голубая фланелевая рубашка надета поверх нижней, которая была когда-то белой, а выцветшая юбка натянута на плоские тощие бедра. Одна нога, закинутая на другую, подрагивает. Изо рта вырываются клубы дыма: с усталым видом она время от времени пускает их в пространство, куда устремляется ее взор, когда она открывает глаза. Если бы в эту минуту супругу альфереса увидел дон Франсиско де Каньямаке[138], он принял бы ее за деревенского касика[139] или за манкукулям и описал бы затем сие открытие цветистым языком торгаша, изобретенным им для своего личного пользования.

В то утро сеньоре не довелось слушать мессу, — не потому, что она не желала этого, напротив, ей хотелось показаться на людях и послушать проповедь, но ее не пустил супруг. Запрещение сопровождалось, как обычно, крепкими ругательствами, проклятиями и угрозой прибить. Альферес понимал, что его половина одевается людям на потеху, что от нее, как говорят тут, за милю разит «солдатской девкой» и что ее вовсе не следует показывать представителям высшей власти или чужеземцам.

Но она толковала это иначе. Ей было доподлинно известно, что она красива, привлекательна, что поступь у нее царственная и одевается она куда лучше и роскошнее, чем сама Мария-Клара, которая носит скромные платья, и в сравнение не идущие с ее пышными юбками. Альфересу приходилось осаживать ее: «Или ты заткнешься, или вылетишь кубарем к… своим сородичам!»

Донья Консоласьон не хотела вылетать кубарем к своим сородичам, но затаила мысль о мести.

Мрачная физиономия этой дамы никогда и никому не внушала доверия, даже если она подрумянивалась, но нынешним утром сеньора просто приводила всех в трепет, особенно тех, кто видел, как она мечется по дому, не говоря ни слова, будто замышляя что-то страшное, подлое. Взгляд у нее, как у змеи, которую прижали к земле и вот-вот придавят: холодный, сверкающий, пронзительный и в то же время какой-то липкий, злобный и жестокий.

Достаточно малейшего промаха, самого незначительного шума, чтобы она разразилась площадной бранью, оскорбляющей душу. Однако отвечать надо полным молчанием: оправдываться — значит совершить новое преступление.

Так прошел день. Не видя никого, кто осмелился бы ей перечить — муж был приглашен на праздник, — она исходила желчью: казалось, все клеточки ее организма наэлектризованы и каждую минуту можно было ждать взрыва, дикой вспышки. Все перед ней склонялись, как колосья под ветром, предвещающим бурю; она не встречала сопротивления, не могла найти никакой зацепки или неполадки, чтобы сорвать злость; слуги и солдаты ходили вокруг нее на цыпочках.

Чтобы не слышать праздничного ликования, она распорядилась закрыть окна и приказала привратнику никого не впускать. Словно боясь, что голова ее может лопнуть, она повязалась платком и, хотя солнце еще сияло вовсю, велела зажечь лампы.

Как мы знаем, Сиса была арестована за нарушение общественного порядка и доставлена в тюрьму. Альферес в ту пору отсутствовал, и несчастная провела ночь на скамье, глядя перед собой невидящими глазами. На следующее утро альферес заметил арестантку. Побоявшись выпустить ее в праздничные дни, чтобы не испортить торжества столь неприятным зрелищем, он приказал солдатам охранять ее, обращаться с ней помягче и давать есть. Так провела безумная два дня.

В этот вечер, то ли потому, что из находившегося по соседству дома капитана Тьяго до нее донеслось грустное пение Марии-Клары, то ли какие-то другие мелодии напомнили ей песни ее молодости, — Сиса тоже начала напевать нежным, печальным голосом кундиманы. Гражданские гвардейцы слушали ее молча: эти песни воскрешали в них давние воспоминания, память о тех временах, когда они еще были порядочными людьми.

Донья Консоласьон, томившаяся от скуки, тоже услышала пение и спросила, кто поет.

— Пусть сейчас же поднимется ко мне! — распорядилась она, немного подумав. Нечто вроде улыбки промелькнуло на ее сухих губах.

Привели Сису. Она вошла без всякого смущения, не выказывая ни удивления, ни страха: казалось, она не видит перед собой сеньоры. Это задело тщеславие жандармской Музы, которой нравилось внушать почтение и страх.

Супруга альфереса кашлянула, сделала знак солдатам, чтобы они удалились, и, снимая с гвоздя хлыст своего мужа, мрачно сказала сумасшедшей:

— Ну-ка, магкантур икау![140]

Сиса, конечно, не поняла ее, и подобное невежество несколько умерило гнев сеньоры.

Одним из восхитительных качеств этой дамы было стремление забыть тагальский язык или по крайней мере делать вид, будто она его не знает; варварски коверкая слова, она, по ее мнению, походила на настоящую «орофейку»[141]. Что и говорить, этого сходства она могла достигнуть, только искажая тагальский, ибо испанский язык вовсе не давался ей — ни грамматика, ни произношение. Тщетно старался супруг, пуская в ход стулья и башмаки, научить ее хоть чему-нибудь! Одно из слов, которое доставило ей куда больше мучений, чем Шамполиону[142] иероглифы, было слово «Филиппины».

Говорили, что на следующий день после свадьбы, беседуя с мужем, который был тогда лишь капралом, она сказала «Пилипины». Капрал счел своим долгом поправить жену и промолвил, наградив ее щелчком: «Надо говорить Филиппины, слышишь? Не будь дурой. Разве не знаешь, что название твоей ср… страны идет от имени Фелипе?» Супруга, мечтавшая о радостях медового месяца, повиновалась и произнесла «Фелепины». Капрал расценил это как некоторый сдвиг и, добавив ей еще пару щелчков, снова потребовал: «Ну-ка, ты что, не можешь произнести слово «Фелипе»? Прибавь «ны», по-латыни это означает «острова индейцев», и у тебя получится название твоей страны».

Консоласьон, — тогда еще простая прачка, — потирая одну, а может, и две шишки на голове, повторяла, уже теряя терпение:

— Фе…липе, Фелипе…ны, Фелипены, так годится?

Капрал обомлел. Почему же вышло «Фелипены» вместо «Филиппины»? Одно из двух: либо надо говорить «Фелипены», либо «Фелипи», а не «Фелипе»?..

В тот день он предпочел промолчать, оставил в покое жену и пошел рыться в книгах. Тут его изумление достигло предела, он протер глаза: «Вот так штука!» Во всех книгах, которые он с усердием разбирал по складам, стояло: «Филиппины». Значит, оба не правы: и он и жена.

— Как же так? — бормотал он. — Разве история может врать? Ведь в этой книжке говорится, что Алонсо Сааведра[143] дал это имя стране в честь инфанта дона Фелипе? Почему же испортили его имя? Неужто этот Алонсо Сааведра был туземцем?..