Процессию открывали три клирика в перчатках, несшие серебряные подсвечники. За ними следовали школьники со своим учителем, далее шли мальчики с разноцветными, самой различной формы бумажными фонариками на коротких и длинных, пестро разукрашенных шестах. Иллюминацию устраивали дети. Они с удовольствием выполняли эту обязанность, которую возложил на них староста квартала; каждый мальчик сам придумывал и мастерил свой фонарик, изощряясь в выдумках и украшая его разными побрякушками и флажками, конечно, если в кармане отыскивался на это медный грош. Если у кого-нибудь среди родственников и приятелей оказывался церковный служка, то счастливец водружал свечной огарок в фонарь, другие же покупали красную свечку, какую китайцы ставят перед своими алтарями.

Повсюду шныряли альгуасилы и стражники, следившие за тем, чтобы ряды не ломались и зрители не мешали шествию; блюстители порядка ловко орудовали своими жезлами, раздавая направо и налево довольно ощутимые удары, дабы приумножить величие и пышность процессии, наставить души верующих и придать особый блеск религиозному торжеству.

В то время как альгуасилы бесплатно награждали людей душеспасительными тумаками, служки, чтобы утешить пострадавших, раздавали им свечи, тоже даром.

— Сеньор алькальд, — тихо сказал Ибарра, — бьют в наказание за грехи или так, ради удовольствия?

— Вы правы, сеньор Ибарра! — ответил генерал-губернатор, услышав его вопрос. — Это… варварское зрелище удивляет всех, кто приезжает сюда из других стран. Следовало бы запретить его.

По неизвестной причине первым из святых несли Иоанна Крестителя. Судя по его виду, этот предшественник Иисуса Христа был не в большом почете у народа; правда, ноги у него были тонкие, как у девушки, и лицо аскетическое, но тащили Крестителя на старых деревянных носилках, и он едва виднелся за головами мальчишек, шедших впереди с незажженными бумажными фонарями и исподтишка пинавших друг друга.

— Несчастный! — прошептал философ Тасио, наблюдавший за процессией. — Не помогло тебе то, что ты был провозвестником мессии и сам Иисус склонялся пред тобой! Ни к чему твоя великая вера, суровая жизнь, смерть за правду и твои обличения: все это забывается людьми, — ныне ценят лишь собственные заслуги! Лучше читать плохие проповеди в церквах, чем быть дивным гласом вопиющего в пустыне: этому тебя учат Филиппины. Если бы ты ел индейку вместо акрид, если бы одевался в шелка, а не в шкуры, если бы ты вступил в какой-нибудь орден…

Тут старец на миг умолк, — показался святой Франциск.

— Ну, разве я не говорил? — снова зашептал он, саркастически улыбаясь. — Этот вот едет в паланкине и, господи боже, в каком паланкине! Сколько вокруг огней и стеклянных фонарей! Никогда еще я не видел тебя, окруженного таким блеском, Джованни Бернардоне![135] А что за музыка! Совсем иное пели твои духовные чада после твоей смерти! Однако, досточтимый, смиренный основоположник, если ты сейчас воскреснешь, то увидишь лишь выродившихся Илий Кортонских[136], и если потомки твоих последователей узнают тебя, ты будешь брошен в тюрьму и, быть может, разделишь судьбу Цезаря де Спиры.

За музыкантами плыла хоругвь с изображением этого же святого, но в виде шестикрылого серафима; ее несли братья терциарии, одетые в рясы из гингона и громкими жалобными голосами читавшие молитвы.

Следующей почему-то появилась великолепная статуя святой Марии Магдалины с роскошными волосами: унизанные перстнями пальцы держат кружевной платок, шелковое платье расшито золотом. Вокруг нее сияли огни и дымился ладан, а в стеклянных слезах, катившихся по щекам, отражались разноцветные бенгальские огни, которые придавали шествию фантастический вид. Казалось, святая блудница плачет то зелеными, то красными, то голубыми слезами. Бенгальский огонь начинали зажигать в домах лишь тогда, когда мимо проносили святого Франциска. Иоанн Креститель не удостаивался таких почестей, торопился поскорей пройти, устыженный тем, что он один одет в шкуры среди стольких святых, сверкающих золотом и драгоценными камнями.

— Вот несут нашу святую! — сказала дочь префекта своим гостям. — Для того, чтобы самой попасть на небо, я одолжила ей свои кольца.

Люди с фонарями остановились у помоста, чтобы послушать чтение поэмы, святые сделали то же самое; они или те, кто их тащил, захотели послушать стихи. Державшие Иоанна Предтечу присели на корточки, устав стоять, и решили опустить святого на землю.

— Попадет нам от альгуасила, — заметил один.

— Э, в ризнице-то святой небось и вовсе в углу под паутиной сидит!

И Иоанн Предтеча, очутившись на земле, стал как бы одним из местных жителей.

Вместе с Магдалиной показалась вереница женщин. Первыми тут шли не дети, как в процессии мужчин, а старухи. Незамужние девицы замыкали шествие, в самом конце которого двигалась повозка пресвятой девы, а за ней ехал священник под балдахином. Такой обычай ввел отец Дамасо, говоривший: «Пречистой деве по вкусу молодухи, а не старухи». Как ни досадовали многие старые святоши, вкусы святой девы не изменялись.

Святой Диего следовал за Магдалиной, хотя, казалось, это его не очень радовало, — с самого утра, когда ему пришлось идти вслед за святым Франциском, он все хмурился. Его повозку тащили шесть сестер из ордена терциариев, то ли по обету, то ли ради исцеления — неизвестно; факт тот, что они его тащили, и весьма усердно. Святой Диего также остановился у помоста, с которого должны были его приветствовать. Однако пришлось подождать повозку приснодевы, впереди которой шли люди, одетые пугалами и наводившие страх на детей: повсюду слышался плач и писк несмышленых младенцев. Но вот, среди темной массы сутан, капюшонов, веревок и камилавок, под монотонные, гнусавые песнопения, появились, словно бутоны белого жасмина на фоне старого тряпья, двенадцать девочек, одетых в белое, с завитыми волосами, в венках из цветов; их глазки блестели ярче ожерелий. Они казались маленькими феями света в плену у призраков. Девочки шли, держась за две широкие синие ленты, привязанные к повозке святой девы, и напоминали голубков, которые везут колесницу Весны.

Вот уже все святые, тесно прижавшись друг к другу приготовились слушать стихи. Люди уставились на полураскрытый занавес, и наконец возглас восхищения «а-а-а!» вырвался из всех уст.

Зрелище стоило того: на помосте появился мальчик с крылышками. На нем были дорожные ботфорты, перевязь, пояс и шляпа с перьями.

— Это сеньор старший алькальд! — крикнул кто-то, но небесное создание начало бойко декламировать стихи и ничуть не обиделось за сравнение.

Стоит ли здесь давать перевод того, что читала по-латыни, по-тагальски и по-испански — и все одни стихи — эта бедная жертва местного префекта? Наши читатели уже насладились проповедью отца Дамасо сегодняшним утром, и мы не хотим баловать их столькими чудесами сразу. Кроме того, францисканец, пожалуй, станет коситься на нас, если мы найдем ему соперника, а этого-то мы как раз и не хотим, ведь, по счастью, мы люди тихие, мирные.

Затем процессия отправилась дальше: святой Иоанн последовал своим тяжким путем.

Когда мадонна поравнялась с домом капитана Тьяго, до нее донеслось оттуда ангельское пение. Нежный, мелодичный, скорбный голос, словно рыдая, пел «Аве Мария» Гуно, сливаясь со звуками фортепьяно. Музыка в процессии умолкла, бормотание прекратилось, и даже сам отец Сальви остановился. Дивный голос исторгал слезы; в нем звучало не ликование, а мольба, жалоба.

Ибарра услышал этот голос через окно, у которого стоял; смятение и тоска охватили его душу. Он понял, как страдает девушка и что хочет она выразить в песне, но побоялся задать себе вопрос о причине ее скорби.

Генерал-губернатор застал его погруженным в мрачное раздумье.

— Вы составите мне компанию за столом, там поговорим об этих пропавших мальчиках, — сказал он Ибарре.

— Уж не из-за меня ли она страдает? — прошептал юноша, глядя невидящими глазами на его превосходительство и машинально следуя за ним.