Солнце стало припекать, и солдаты спросили ее, не хочет ли она отдохнуть.

— Нет, спасибо, — ответила женщина со страхом.

Когда же они приблизились к городу, ею овладел настоящий ужас. В тоске оглядывалась она по сторонам, но вокруг были лишь обширные рисовые поля, несколько чахлых деревцев да маленький оросительный канал, — ни обрыва, ни скалы, о которую можно было бы разбиться! Сиса жалела о том, что последовала сюда за солдатами. Она вспоминала глубокую реку, протекавшую возле ее хижины; высокие берега с острыми скалами сулили такую легкую смерть! Но мысль о сыновьях, о Криспине, чья участь была ей еще неизвестна, озарила светом ее душу, и она пробормотала, смирившись:

— Потом… потом… мы уйдем и поселимся в глухом лесу.

Осушив слезы и стараясь казаться спокойной, она обернулась к своим стражам и сказала тихим голосом, в котором слышались и жалоба, и мольба, и упрек, и боль:

— Вот мы и в городе.

Даже солдаты, казалось, были тронуты и кивнули ей в ответ. Сиса попыталась овладеть собой и быстро пошла вперед.

В этот миг звон церковных колоколов возвестил окончание большой мессы. Сиса ускорила шаги, чтобы как-нибудь избежать встречи с выходившими из церкви людьми. Но, увы, разминуться с ними было невозможно. С горькой улыбкой поклонилась она двум знакомым женщинам, которые устремили на нее вопрошающий взгляд. Чтобы не подвергать себя и далее подобным унижениям, она опустила голову и уставилась в землю, но, как ни странно, продолжала спотыкаться о дорожные камни.

При виде Сисы люди останавливались на мгновение и, переговариваясь, указывали на нее; а она, хоть и не отрывала глаз от земли, все замечала, все чувствовала.

Вдруг Сиса услышала у себя за спиной громкий наглый женский голос:

— Где вы ее поймали? А деньги нашли?

На этой женщине было не платье, а желто-зеленая юбка и голубая блуза. По одежде в ней легко было узнать солдатскую девку.

Сисе показалось, будто ее ударили по лицу: такая женщина поносила ее перед толпой! На секунду она подняла глаза, чтобы до конца испить чашу людского презрения и ненависти; людей она видела словно в тумане, где-то далеко-далеко, и все же ощущала холод их взглядов, слышала быстрый шепот. Бедная женщина шла, не чуя земли под ногами.

— Эй, ты, сюда! — крикнул ей жандарм.

Как автомат, в механизме которого что-то испортилось, она резко повернулась на каблуках. А затем, ничего не видя, ничего не соображая, побежала — ей хотелось где-нибудь спрятаться. Она кинулась к какой-то двери, где стоял часовой, потянула ее, но чей-то еще более повелительный голос приказал ей остановиться. Неверными шагами направилась она в ту сторону, откуда послышался голос, кто-то толкнул ее в спину, она закрыла глаза, сделала еще два шага и, совершенно обессилев, опустилась сначала на колени, а потом упала. Все тело ее сотрясалось от беззвучных рыданий.

Это была казарма. Сиса оказалась среди солдат и женщин, свиней и кур. Мужчины чинили обмундирование, их возлюбленные, положив голову им на колени, лежали, развалившись на скамьях, и курили, вперив скучающий взор в потолок. Другие женщины, мурлыча непристойные песенки, помогали мужчинам чистить одежду и оружие.

— Видно, цыплята сбежали и досталась вам только курица, — бросила какая-то женщина, обращаясь к вновь прибывшим. Неизвестно, говорила ли она о Сисе или о все еще кудахтавшей курице.

— Что ж, курица всегда дороже цыплят, — ответила сама Сиса, так как солдаты промолчали.

— Где же сержант? — спросил один из ее стражей недовольным тоном. — Альфересу уже доложено?

В ответ ему все лишь пожали плечами: никто не собирался утруждать себя, чтобы облегчить участь бедной женщины.

Целых два часа отупевшая от горя Сиса сидела, съежившись, в углу и обхватив руками голову. Волосы ее растрепались и беспорядочной массой ниспадали на лицо. В полдень о ней доложили альфересу, но он не поверил в ее виновность.

— Ба, все это выдумки скаредного монаха! — сказал он, распорядившись, чтобы женщину отпустили и не морочили ему голову этим делом. — Если он хочет получить обратно то, что потерял, пусть обратится к святому Антонию или пожалуется папскому нунцию. Так-то.

И Сису почти силой выпроводили из казармы, потому что сама она даже не могла подняться с места.

Оказавшись на улице, она инстинктивно направилась к дому. Вид ее был страшен: голова непокрыта, волосы растрепаны, неподвижные глаза устремлены к далекому горизонту. Сияло полуденное солнце, ни единое облачко не скрывало его пылающего диска; ветер слегка шевелил листья деревьев, росших вдоль почти уже просохшей дороги; ни одна птица не решалась выглянуть из тени листвы.

Сиса добрела наконец до своей хижины и молча отворила дверь. Оглядев все углы, она выбежала в сад, заметалась из стороны в сторону. Затем бросилась к дому старого Тасио и постучала в дверь, но никто ей не ответил. Несчастная женщина вернулась к хижине и принялась громко звать Басилио и Криспина, время от времени умолкая и прислушиваясь. Эхо, отвечавшее ей, да нежное журчанье воды в реке и шелест тростника были единственными звуками, нарушавшими тишину. Она звала снова и снова, подбегала к реке; ее блуждавшие глаза то мрачнели и затухали, то вспыхивали ярким светом, а потом опять темнели, будто небо в грозовую ночь; казалось, это искрился в них свет разума, готовый угаснуть навсегда.

Снова вернувшись в хижину, Сиса опустилась на циновку, где спала прошлой ночью. Вдруг она подняла глаза и увидела на изгороди у самого обрыва клочок рубахи Басилио. Схватив лоскут, она стала рассматривать его на солнце. На ткани были следы крови, но Сиса вряд ли замечала их; выбежав на улицу, она ежеминутно подносила к глазам клочок рубашки, стараясь лучше разглядеть его. Но внезапно все потемнело вокруг, словно померк свет солнца. Сиса смотрела ввысь широко раскрытыми глазами.

Она побрела прочь, сама не зная куда, оглашая воздух стонами и воплями, и голос ее мог испугать всякого; такие страшные звуки, казалось, не способно издавать человеческое горло. Если ночной порой, когда завывает буря и ветер мчится, отбиваясь невидимыми крыльями от полчища теней, что гонятся за ним, вы окажетесь в одиноком разрушенном доме, то вам послышатся какие-то таинственные вздохи; и хотя вы будете знать, что это воет ветер в высоких башнях и потрескавшихся стенах, звуки эти наполнят вас страхом, и вы невольно вздрогнете. Но вопли несчастной матери были еще ужасней, чем неведомые жалобы среди темной ночи, когда бушует ураган.

Так настиг ее вечер. Быть может, небеса даровали ей несколько часов сна, чтобы незримое крыло ангела, коснувшись ее бледного лица, унесло с собой ее память, а заодно и горести; а может быть, такое страдание просто не по силам слабой человеческой натуре, и само провидение ниспосылает ей свое сладостное лекарство — забвение. Как бы там ни было, на следующий день Сиса уже ходила, улыбалась, пела и разговаривала со всевозможными тварями в лесах и полях.

После описанных событий прошло три дня, в течение которых жители городка Сан-Диего только и делали, что готовились к празднику, обсуждали его и в то же время роптали. Хотя все радовались предстоящим удовольствиям, одни порицали префекта, другие — лейтенант-майора, третьи — «молодых», а нашлись и такие, которые осуждали всех и вся.

Приезд Марии-Клары с тетушкой Исабель вызвал немало разговоров. Горожане были рады ему, ибо девушку любили и восторгались ее красотой, но всех поразила перемена, происшедшая в отце Сальви. «Священник часто бывает рассеян во время службы, почти не беседует с нами, сохнет и мрачнеет прямо на глазах», — говорили прихожанки. Повар замечал, что падре худеет не по дням, а по часам, и жаловался на то, что хозяин оказывает мало внимания его блюдам. Особенно много пересудов вызывало то обстоятельство, что по вечерам в монастыре горело больше двух огней сразу, в то время как отец Сальви сидел в гостях в частном доме… в доме Марии-Клары! Богомолки осеняли себя крестным знамением, но продолжали ворчать.