Все застыли от ужаса и неожиданности, никто не осмеливался вмешаться.

— Не подходите! — вскричал юноша громовым голосом и протянул руку к острому ножу, придавив ногой грудь монаха, который постепенно приходил в чувство. — Кто дорожит жизнью, не приближайтесь!

Ибарра был вне себя, он весь дрожал, глаза его округлились от гнева. Отец Дамасо, сделав усилие, приподнялся, но юноша, схватив монаха за шею, стал трясти его до тех пор, пока тот не упал на колени и не уткнулся лбом в землю.

— Сеньор де Ибарра! Сеньор де Ибарра! — забормотал кто-то из гостей.

Но никто не отваживался подойти, даже альферес, видя, как сверкает нож, и опасаясь силы и ярости молодого человека. Все были словно парализованы.

— Все вы тут, все вы молчали! Теперь пробил мой час! Я не хотел этого. Бог меня направил, бог сему судья!

Юноша учащенно дышал, но его железная рука продолжала сжимать шею францисканца, который напрасно старался вырваться.

— Сердце мое бьется спокойно, рука моя тверда, — продолжал он, оглянувшись вокруг. — Скажите, ест ли среди вас человек, который бы не любил своего отца, кому была бы ненавистна память о нем, кто родился бы под тяжким бременем позора и презрения?.. Видишь? Слышишь это молчание? Слуга милосердного бога, на языке у тебя святость и благочестие, а в сердце — скверна; тебе не дано знать, что такое отец… Ты бы хоть вспомнил о своем! Видишь! В этой толпе, которую ты презираешь, нет никого, похожего на тебя! Тебе вынесен приговор!

Окружающие подумали, что Ибарра замыслил убийство, и подались вперед.

— Назад! — снова закричал он угрожающим тоном. — А! Вы боитесь, что я запятнаю руки нечистой кровью? Разве я не сказал вам, что мое сердце бьется спокойно? Отойдите от нас! Слушайте меня, вы, священники, — судьи, возомнившие себя людьми особого рода и присвоившие себе особые права! Мой отец был честным человеком; спросите об этом народ, чтящий его память. Мой отец был добрым гражданином: он принес себя в жертву ради меня и ради блага своей страны. Его дом всегда был открыт, а стол всегда был к услугам иноземца или изгнанника, приходившего к нему в беде! Он был добрым христианином: он всегда делал добро и никогда не притеснял слабого, не угнетал бедного… Отец открывал этому человеку двери своего дома, сажал его за стол и называл другом. Чем же он отплатил отцу? Порочил его, преследовал, вооружил против него невежественных людей, используя свой сан священника; осквернил его могилу, надругался над его памятью и продолжал преследовать даже за порогом смерти. И, не довольствуясь этим, он преследует теперь сына! Я уходил с его дороги, избегал его… Вы слышали сегодня утром, какую ересь он нес с амвона, натравляя на меня фанатиков, и я смолчал. Теперь он пришел сюда, чтобы затеять со мной ссору. Я терпеливо сносил все, вы дивились этому сами; но он снова оскорбил память, самую священную для всех сыновей… Все вы, стоящие здесь, священники, судьи, приходилось ли вам видеть, как старик отец трудится для вас не покладая рук, отсылает вас от себя ради вашего блага и, одинокий, больной, умирает от тоски в темнице, мечтая обнять вас, призывая вас, своего сына, который бы его утешил, в то время как вы находитесь за границей?.. И вот вы слышите потом, как позорят его имя, а когда хотите помолиться на его могиле, находите ее разоренной? Вам не пришлось этого пережить? Вы молчите, значит, вы осуждаете этого человека!

Он занес нож, но тут с быстротой молнии между ними встала девушка и своими нежными руками отвела руку мстителя; это была Мария-Клара.

Ибарра остановил на ней взор, в котором, казалось, сквозило безумие. Судорожно сжатые пальцы ослабели и выпустили нож; францисканец снова бессильно опустился наземь. Закрыв лицо руками, юноша бросился в толпу и побежал прочь.

Слухи о происшествии мгновенно разнеслись по городку. Сначала никто не хотел им верить, но факты подтвердились, и все принялись громогласно обмениваться мнениями.

Каждый высказывался сообразно со своими взглядами и настроениями.

— Отец Дамасо отдал богу душу! — говорили некоторые. — Когда его подняли, все лицо у него было в крови, и дышать он уже не дышал.

— Царство ему небесное, но он всего лишь уплатил свой долг! — воскликнул какой-то юноша. — Только подумать, что он вытворял сегодня утром в монастыре, — слов не подберешь.

— А что же он делал? Опять бил викария?

— Ну-ка, расскажи, что он там делал?!

— Вы видели, как этим утром один метис вышел через ризницу во время проповеди?

— Да, конечно, отец Дамасо тоже его заметил.

— Вот именно, а после проповеди падре велел позвать метиса и спросил, почему он ушел. «Я не понимаю по-тагальски», — ответил тот. «А почему ты безобразничал, называя тагальский греческим?» — закричал отец Дамасо и ударил его по щеке. Юноша ответил тем же; оба орудовали кулаками, пока их не разняли.

— Если бы со мной такое случилось… — пробормотал сквозь зубы один студент.

— Я не одобряю поступок францисканца, — сказал другой, — ведь нельзя же насильно навязывать религию, делать ее каким-то наказанием, епитимьей, но я готов оправдать его, потому что знаю этого молодого человека. Сам-то он из Сан-Педро-Макати и свободно говорит по-тагальски. Ему, видите ли, хочется, чтобы думали, будто он явился к нам чуть ли не из России, вот он и хвалится, что забыл язык своих предков.

— Ну, тогда пусть себе дерутся, оба хороши.

— Однако мы должны протестовать против таких поступков, — воскликнул другой студент. — Молчать — значит одобрять, а это может повториться с любым из нас. Мы возвращаемся к временам Нерона!

— Ты ошибаешься, — заметил другой. — Нерон был великим артистом, а отец Дамасо — жалкий проповедник!

Комментарии людей пожилых были иного рода.

В домике на окраине городка ждали прибытия генерал-губернатора.

— Сказать, кто прав, а кто виноват, — говорил префект, — дело нелегкое; однако если бы сеньор Ибарра вел себя благоразумней…

— Вы, вероятно, хотите сказать, если бы отец Дамасо имел хоть частицу благоразумия сеньора Ибарры? — прервал его дон Филипо. — Вся беда в том, что они поменялись ролями; юноша ведет себя, как старец, а старец — как юноша.

— И вы говорите, что никто не двинулся с места, никто не поспешил разнять их, кроме дочери капитана Тьяго? — спросил капитан Мартин. — Ни монахи, ни алькальд? Гм! Плохо, очень плохо! Не хотел бы я оказаться в шкуре этого юноши. Никто из них не простит ему того, что он нагнал на них страху. Плохо, очень плохо, да!

— Вы так думаете? — с интересом спросил капитан Басилио.

— Я надеюсь, — сказал дон Филипо, переглянувшись с ним, — что город не отвернется от него. Мы должны помнить о том, что сделала тут для общего блага его семья и что делает сейчас он сам. А если горожане струсят и будут молчать, его друзья…

— Но, сеньоры, — перебил префект, — что можем сделать мы? Что может сделать город? Что бы ни случилось, монахи всегда правы.

— «Всегда» правы, потому что мы «всегда» признаем их правыми, — ответил дон Филипо, с раздражением подчеркивая слово «всегда». — Давайте хоть раз объявим правыми себя и посмотрим, что получится!

Префект почесал затылок и, глядя в потолок, уныло ответил:

— Эх, горячая вы голова! Будто не знаете, в какой стране мы живем, не знаете своих сограждан. Монахи богаты и сплочены, а мы разобщены и бедны. Ну-ка, попробуйте выступить на его защиту и увидите, как вас разделают.

— Да, — с горечью воскликнул дон Филипо, — это может случиться, если думать так, если не делать различия между страхом и благоразумием. Возможное зло волнует нас больше, чем необходимое для нас благо; мы сразу поддаемся страху и теряем веру в свои силы; каждый думает только о себе, и никто — о других; поэтому мы слабы.

— Ладно, попробуйте думать о других больше, чем о себе, и увидите, как вас схватят за глотку! Знаете испанскую пословицу: «Истинное милосердие начинается с заботы о самом себе».