— Поэтому и я пошел на такое, — сказал первый голос. — Дон Крисостомо помог мне определить жену к лекарю в Маниле. Я теперь займусь монастырем и сведу счеты со священником.
— А мы направимся в казармы, пусть знают эти солдафоны, что у нашего отца остались сыновья.
— Сколько вас всех?
— Пять, пятерых хватит. Но слуга дона Крисостомо говорит, что нас будет двадцать.
— А если дело провалится?
— Т-сс! — сказал кто-то, и голоса смолкли.
В полумраке показалась еще одна тень, она скользила вдоль ограды и время от времени останавливалась, будто озираясь. И не без причины. Сзади на расстоянии двадцати шагов кралась другая тень, чуть повыше первой и более темная; она легко касалась земли и тотчас же исчезала, словно проваливаясь в преисподнюю, всякий раз, как только первая останавливалась и оглядывалась назад.
— За мной следят! — прошептала первая тень. — Не жандармы ли? Неужто отец эконом обманул?
— Говорят, встреча будет здесь, — тихо промолвила вторая тень. — Не иначе, замышляется что-то дурное, раз оба брата ничего мне не сказали.
Первая тень добралась наконец до ворот кладбища. Трое, стоявшие там, вышли навстречу.
— Это вы?
— А это вы, сеньор?
— Надо разойтись, за мной следят! Завтра дадут вам оружие, и к вечеру будьте готовы. Общий пароль — «Да здравствует дон Крисостомо». Идите!
Три тени скрылись за оградой. Вновь прибывший притаился в нише.
— Посмотрим, кто за мной следит! — пробормотал он.
Вторая тень осторожно подошла и остановилась, оглядываясь по сторонам.
— Я опоздал! — сказала тень вполголоса. — Но, может быть, они еще возвратятся.
Заморосил частый дождик, непогода грозила затянуться, и эта тень тоже скользнула в нишу. Здесь второй пришелец, конечно, столкнулся с первым.
— О! Вы кто? — спросил второй, голос его звучал мужественно.
— А вы кто такой? — спокойно ответил первый.
Минутное молчание; оба пытались узнать друг друга по голосу и различить впотьмах черты лица.
— Вы чего здесь ждете? — спросил человек с мужественным голосом.
— Жду, когда пробьет восемь и мертвецы укажут карту; я хочу выиграть сегодня ночью, — ответил без колебания другой. — А вы зачем пришли?
— За т… тем же самым.
— Вот как! Очень рад, что не останусь в одиночестве. Я взял с собой колоду карт; с первым ударом колокола выну карты, со вторым ударом — сдам. Те, которые шевельнутся, — это карты мертвецов, и их надо вытащить. Вы тоже принесли колоду?
— Нет!
— Как же так?
— Очень просто; вы сдадите им, а они, я надеюсь, — мне.
— А если мертвецы не захотят сдать?
— Что поделаешь? Мертвецов пока еще нельзя заставить играть…
Они помолчали.
— Вы при оружии? А вдруг придется драться с мертвецами?
— На то есть кулаки, — ответил более рослый из двух.
— Ох, черт, совсем забыл! Мертвецы указывают карту только одному живому, а нас двое.
— Правда? Но я не собираюсь уходить.
— И я тоже, мне нужны деньги, — ответил низенький. — А мы вот что сделаем — сыграем друг с другом, и тот, кто проиграет, уйдет.
— Ладно, — без особой охоты согласился другой.
— Тогда начнем… У вас есть спички?
Они вошли на кладбище, отыскали в полумраке удобное местечко у ниши и сели на камень. Низенький вынул из своего салакота карты, другой зажег спичку.
При вспышке огня оба взглянули друг на друга, но, судя по выражению их лиц, они не были знакомы.
Тем не менее мы можем узнать в более высоком человеке с мужественным голосом Элиаса, в низкорослом со шрамом на лице — Лукаса.
— Снимите! — сказал Лукас, не спуская глаз с партнера. Он смахнул кости, лежавшие на камне, и сдал туза и валета. Элиас жег спички одну за другой.
— На валета! — сказал он и, чтобы отметить карту, положил на нее позвонок.
— Играю! — сказал Лукас, сбросил три-четыре карты и вытащил туза. — Вы проиграли, — добавил он, — теперь оставьте меня одного попытать счастья.
Элиас, не говоря ни слова, исчез, растворившись во мраке.
Через несколько минут часы на церкви пробили восемь, и колокол возвестил о наступлении часа молитвы за упокой, но Лукас никого не приглашал сыграть в карты, не призывал, как велело поверье, мертвецов. Он обнажил голову и забормотал молитвы, крестясь с таким усердием, что мог бы затмить самого главу братства Сантисимо Росарио.
Дождь все моросил. В девять часов на улицах уже стало темно и пусто. Масляные фонари, которые полагалось вывешивать жителям, едва освещали круг радиусом не больше метра: казалось, их зажгли для того, чтобы окружающая мгла была еще непроглядней.
Два жандарма прохаживались по улице из одного конца в другой, неподалеку от церкви.
— Холодно! — сказал один из них по-тагальски с висайским акцентом[161]. — Никакого дьявола мы не схватим, некого прятать в альфересов курятник… Смерть того бандита кое-чему их научила; скука адская.
— Ты прав, скучно, — ответил другой. — Никто не крадет, не бунтует. Но, слава богу, говорят, Элиас сейчас в городе. Альферес обещал, кто его поймает, того не будут сечь целых три месяца.
— Вот как! Ты знаешь его приметы? — спросил висаец.
— Еще бы! Альферес говорит, что он высокого роста; отец Дамасо — что среднего; кожа темная, глаза черные, нос — правильный, рот — правильный, бороды нет, волосы черные…
— Ну, а особые приметы?
— Рубаха черная, штаны черные, дровосек.
— Ага! Не удерет, — вижу его как на ладони.
— Не спутай его с кем другим, похожим.
И оба стража продолжали обход.
При тусклом свете фонарей мы снова можем различить две тени, осторожно крадущиеся одна за другой. Их остановил громкий возглас: «Кто идет?» Первый прохожий дрожащим голосом ответил: «Испания!»
Солдаты схватили его и потащили к фонарю, чтобы лучше рассмотреть. Это был Лукас, но стражи еще колебались и вопросительно глядели друг на друга.
— Альферес не говорил, что у него шрам, — сказал висаец вполголоса. — Ты куда идешь?
— Заказать мессу на утро.
— Ты не видел Элиаса?
— Я его не знаю, сеньор, — ответил Лукас.
— Тебя не спрашивают, знаешь ли ты его, дурак! Мы его тоже не знаем. Тебя спрашивают, не видел ли ты его?
— Нет, сеньор.
— Слушай внимательно, я тебе скажу его приметы. Ростом бывает высокий, бывает средний; волосы и глаза черные, все остальное — правильное, — сказал висаец. — Теперь ты его представляешь себе?
— Нет, сеньор! — ответил Лукас, совсем сбитый с толку.
— Тогда ты осел! Осел! — И ему дали пинка.
— А знаешь, почему для альфереса Элиас высокий, а для священника — низкий? — задумчиво спросил тагал висайца.
— Нет.
— Потому что альферес лежал в канаве, когда смотрел на него, а священник стоял.
— Правда! — воскликнул висаец. — Ну и голова! И почему ты жандарм?
— Я не всегда был жандармом, я был контрабандистом, — с гордостью ответил тагал.
Но тут их внимание привлекла другая тень; они крикнули: «Кто идет?» — и потащили прохожего к свету. На этот раз перед ними оказался сам Элиас.
— Куда идешь?
— Я гонюсь, сеньор, за человеком, который покалечил моего брата и хотел его убить; у этого человека шрам на лице и зовут его Элиас…
— Ох! — воскликнули оба стража и испуганно переглянулись.
В следующий миг они бросились бежать к церкви, в дверях которой несколько минут назад исчез Лукас.
LIII. Il buon di si conosce da mattina[162]
С утра по селению разнеслась весть, что накануне вечером на кладбище видели много огоньков.
Глава VOT[163] говорил, что это были зажженные света, описывал их размер и форму, но затруднялся назвать точное число, — по его словам, свечей было больше двадцати. Сестра Сипа из братства Сантисимо Росарио не могла стерпеть того, что кто-то из соперничающего братства похваляется хотя бы тем, что видел этот знак божий; сестра Сипа жила, правда, не близко оттуда, но зато она слышала жалобы и стоны и даже, по ее словам, узнала голоса некоторых особ, с которыми она когда-то… но христианское милосердие велело ей не только прощать, но и молиться за них, умалчивая об именах, за что люди прозвали ее святой блудницей. Сестра Руфа, по правде сказать, не обладала таким острым слухом, но и она не могла стерпеть того, что сестра Сипа что-то слышала, а она нет. По этой причине ей привиделся сон, в котором ей явились многие души, и мертвецов и живых людей; страждущие души просили сестру Руфу уделить им несколько из ее индульгенций, аккуратно ею переписанных и бережно хранимых. Она могла бы даже сообщить их имена заинтересованным семьям и за это просила лишь сделать небольшое пожертвование в пользу папы.
