Отец Сальви брался за палку редко, но, как заметил один старый философ из этого городка, малое количество восполнялось добрым качеством, но его нельзя порицать за это. Посты и воздержание будоражили его нервы, и, как говорили в народе, порою кровь ударяла ему в голову. Таким образом, для спин прихожан не было большой разницы в том, любит ли их священник плотно покушать или предпочитает поститься.

Единственным врагом сей духовной власти со светскими замашками был, как мы упоминали, альферес. Единственным, так как, по рассказам женщин, дьявол старался не вставать на пути его преподобия, ибо, попытавшись однажды искусить отца Сальви, он был схвачен, привязан к ножке кровати, избит веревкой и отпущен на свободу только через девять дней.

Как и следовало ожидать, человек, который после всего этого еще осмеливался быть врагом святого отца, пользовался худшей славой, чем сам неосмотрительный бедняга черт, и альферес вполне ее заслуживал. Его супруга, пожилая филиппинка, набеленная и нарумяненная, звалась донья Консоласьон;[72] муж и все окружающие называли ее иначе. Альферес вымещал неудачи семейной жизни или на себе самом — он пил запоем, — или на своих солдатах, которых он заставлял маршировать на жаре в то время, как сам сидел в тени. Однако чаще всего жертвой его гнева оказывалась супруга — он щедро награждал ее тумаками. Эта сеньора, однако, вовсе не была агнцем божьим, предназначенным для заклания во спасение его души; напротив, она уготавливала ему такие муки, что чистилище показалось бы ему сущим пустяком, если бы он туда попал, в чем сильно сомневались верующие. Супруги, словно потешаясь, дубасили друг друга, устраивая бесплатное представление для соседей; концерты вокальные и инструментальные, в четыре руки, на полном forte.

Всякий раз, когда шум этих потасовок доходил до ушей отца Сальви, он улыбался, осенял себя крестным знамением и читал «Отче наш»; если его ругали карлистом[73], ханжой, скупцом, отец Сальви тоже улыбался и молился еще усерднее. Альферес всегда рассказывал тем немногим испанцам, что его посещали, следующий анекдот:

— Вы идете в монастырь к этому святому пройдохе? Так вот, если он предложит вам шоколад, — в чем я сомневаюсь! — будьте начеку. Он окликнет слугу и скажет: «Постой, налей-ка чашечку шоколада!» В этом случае вы оставайтесь без всяких опасений. Но если он скажет: «Налей-ка чашечку шоколада, живо!» — хватайте шляпу и бегите вон.

— Что вы, — спрашивал испуганный собеседник, — неужто он отравить может? Черт возьми!

— Нет, на такое он не решится!

— Тогда, что же это значит?

— «Постой» — значит, шоколад густой, а скажет — «живо», значит, жидкий.

Но мы полагаем, что альферес клевещет на отца Сальви, ибо тот же самый анекдот рассказывают про многих других священников. А может быть, это относится и ко всем членам его ордена…

Чтобы насолить святому отцу, альферес, по наущению супруги, запретил горожанам появляться на улице позже девяти часов вечера. После этого донья Консоласьон заявила, что видела, как священник, переодетый в рубаху из пиньи и салакот, разгуливал по городу поздней ночью. Отец Сальви отомстил самым святейшим образом: когда альферес входил в церковь, он подавал знак причетнику, чтобы тот закрыл все двери, затем поднимался на кафедру и читал проповедь до тех пор, пока у святых не слипались глаза, а деревянный голубь над его головой — изображение Святого духа — не шептал ему «смилуйся!». Альферес, как все закоснелые грешники, от этого вовсе не исправлялся: он выходил из церкви, расточая проклятия, а когда представлялся случай уличить в чем-нибудь причетника или служку, схватывал его, бил, заставлял мыть полы в казармах или в своем собственном доме который принимал после этого пристойный вид. Причетник, уплачивая мзду, наложенную на него священником за отлучку, пытался оправдаться. Отец Сальви выслушивал его молча, брал деньги, а затем выпускал на волю своих коз и баранов, чтобы они могли попастись в саду альфереса, пока сам он подыскивал новую тему для следующей проповеди, еще более длинной и поучительной. Но все это не мешало им при встрече протягивать друг другу руку и вежливо беседовать.

Когда муж отсыпался после попойки или храпел во время сиесты и донья Консоласьон не могла с ним браниться, она становилась в своей голубой фланелевой рубахе у окна и дымила сигарой. Супруга альфереса терпеть не могла молодежь, и, сверля своими змеиными глазками проходивших мимо девушек, всячески поносила их. Бедняжки эти, трепетавшие перед нею, робко семенили дальше, не поднимая глаз, едва дыша. У доньи Консоласьон была только одна великая добродетель: она, видимо, никогда не смотрелась в зеркало.

Таковы были повелители городка Сан-Диего.

Единственное бесспорное отличие человека от животного, вероятно, состоит в том, что люди воздают почести умершим. И — как это ни странно — такой обычай наиболее прочно укоренился в наименее цивилизованных народах.

По свидетельству историков, древние обитатели Филиппин почитали и обожествляли своих предков; в нынешнее время наблюдается обратное: мертвым приходится искать признания у живых. Рассказывают также, что жители Новой Гвинеи хранят в ящиках кости покойников и беседуют с ними; большинство народов Азии, Африки и Америки готовят для умерших самые изысканные блюда или особенно любимые ими при жизни, и устраивают пиры, где, как они полагают, присутствуют души усопших. Египтяне возводят для них дворцы, мусульмане — часовни, и так далее, но самым гениальным народом в этой области, лучше всех познавшим человеческое сердце, являются дагомейцы. Эти негры знают, что человек мстителен; поэтому, говорят они, самое лучшее средство успокоить умершего, это принести ему в жертву всех его врагов; и так как человек по природе своей любопытен, а развлечений в мире ином, видимо, не так уж много, то усопшему ежегодно присылают вестника в виде обезглавленного раба.

Мы отличаемся от всех прочих народов. Несмотря на надгробные надписи, почти никто из нас не верит в то, что мертвецы там «почивают», и к тому же — «в мире». Самый большой оптимист представляет себе своих предков жарящимися на адском огне и надеется, что если сам он избежит ада, то составит им компанию на многие лета. Тот, кому захочется нам возразить, пусть побывает в церквах и на кладбищах нашей страны в День всех святых, понаблюдает за тем, что там происходит, и во всем убедится сам. Раз уж мы находимся в городке Сан-Диего, посетим его кладбище.

К западу, среди рисовых полей, лежит если не целый город, то квартал усопших; к нему ведет узкая тропа, пыльная в жаркие дни и топкая после дождя. Деревянная калитка и ограда, сделанная наполовину из камня, наполовину из бамбука и деревянных кольев, кое-как отделяют его от жителей городка, но не от коз священника и соседских свиней, которые заходят сюда, чтобы порыться в могилах или оживить своим присутствием уединенное место.

Посреди этого просторного участка возвышается большой деревянный крест на каменном постаменте. Буря погнула жестяную табличку с надписью INRI[74], а дождь смыл буквы. У подножья креста, словно у настоящей Голгофы, громоздится куча костей и черепов, которые равнодушный могильщик выбрасывал из могил, от поры до времени опорожняя их… Там эти бренные останки и ожидают, наверное, не воскресения из мертвых, а прихода животных, которые согреют и омоют их холодную наготу. Кругом виднеются следы недавних раскопок: здесь ямка, там бугорок. Пышно разрослись тарамбуло и пандакаки: первый — чтобы ранить своими колючими плодами ноги посетителей, а второй — чтобы услаждать их обоняние своим ароматом, если кладбищенский дух для них недостаточно силен. Однако на земле пестрят также и другие цветочки, безымянные, как те черепа, что знакомы только царю небесному: бледна улыбка их лепестков, тошнотворен их запах. Травы и вьюнки, заполонившие все закоулки, забираются на стены и в ниши, скрадывая и приукрашивая их безобразие; кое-где зелень пробивается из трещин, оставшихся после землетрясений, скрывая от людского глаза таинственные недра склепов.