Телефон зазвонил без двадцати час — и пяти минут не прошло, как Уиллис вышел за воскресными газетами. Услышав голос в трубке, Мэрилин в то же мгновение поняла, что они следят за ее домом, выжидая момента, когда Уиллиса не окажется дома.

Голос произнес по-испански: "Добрый день".

Buenas tardes.

Она сразу же узнала этот голос. Он принадлежал красавчику. Тому, которого она порезала.

Она ответила по-испански:

— Я ждала вашего звонка.

— А, так ты знала, что мы позвоним?

Вежливо. По-испански. Притворяться уже бесполезно. Они знают, кто она такая. Если они приехали сюда по делу, проще будет обговаривать все на их родном языке. С этой минуты никаких других языков — только испанский!

— Да. Я надеялась, что вы позвоните, — сказала она. — Нам надо обсудить одно дело.

— Ага.

В одном-единственном слове столько сарказма и скепсиса! Испанцы славятся своим умением придавать различные смысловые оттенки одной лишь интонацией!

— Да. Я хочу заплатить вам. Но мне нужно время.

— Время, да, конечно.

— Но, боюсь, я не смогу собрать целых два миллиона.

— Ах, какая жалость!

— Потому что, если я даже продам все, что у меня есть...

— Да, именно это ты и должна сделать.

— ...мне все равно не хватит.

— Тогда, может, продашь и себя впридачу?

С издевкой в голосе. Кивок бывшей проститутке. "Продай и себя! Полагаю, ты себя могла бы недурно продать!"

— Слушайте, — сказала она, — я смогу набрать полмиллиона, но это — все. Ни больше, ни меньше.

Mas о menos.

Молчание в трубке. Потом послышалось:

— Ты должна нам куда больше, чем полмиллиона.

— Для начала: я не должна ничего ни тебе, ни твоему громиле-другу. Если эти деньги и принадлежат кому-нибудь, так они принадлежат...

— Они принадлежат тому, кто убьет тебя, если ты не вернешь деньги.

— Давайте договариваться, — сказала она. — Убивать меня вы не собираетесь.

— Ошибаешься!

— Нет, не ошибаюсь! Убьете меня — не получите никаких денег! На вашем месте я бы согласилась на пятьсот...

— На твоем месте, — сказал он медленно и мягко, — я бы согласился, что бывают вещи похуже, чем смерть.

— Да, знаю, — ответила она.

— Мы тоже так думаем.

— Да, но у меня нет столько рук и ног...

— Y tus сага, — сказал он.

Многозначительно помолчал и добавил:

— Y tus pechos.

Снова пауза.

— Y asi sucesivamente, — сказал он.

"Есть еще лицо...

И груди...

И так далее..."

Последние три слова, хоть и произнесенные мягко и небрежно — Y asi sucesivamenta — подразумевали непристойные действия.

Ее вдруг опять охватил страх.

— Послушайте, в самом деле, — сказала она, — вы правы, я не хочу, чтобы со мной что-нибудь случилось. Но...

— Отучишься резать людей.

— Если вы говорите, что изобьете меня, даже если я приду с деньгами...

— Я сказал, что мы обязательно прибьем тебя, если ты не придешь с деньгами. Вот что я тебе говорю!

— Понятно.

— Надеюсь, что так!

— А я вам говорю, что не могу прийти со всей этой суммой! Вот что я говорю!

— Тогда это очень плохо.

— Послушайте, подождите-ка!

— Я никуда не ушел.

— Сколько времени вы мне даете?

— Сколько тебе надо?

— Чтобы собрать даже пятьсот, мне нужна неделя, десять дней.

— Не может быть и речи!

— Так сколько у меня времени? Сколько у меня этих дерьмовых дней?

— Ай-ай-ай, — сказал он.

Укоризненно. Стыдя ее за неприличные обороты речи. Це-це-це.

Она помолчала несколько секунд, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Потом произнесла:

— Мне надо переговорить с посредниками по продаже имущества. На это нужно время. Поэтому надо точно знать, сколько времени в моем распоряжении.

— До среды, — сказал он, и ей показалось, что этот срок он взял с потолка.

— Я не уложусь за это время, — возразила она. — Этого совершенно недостаточно!

— Этого тебе вполне хватит!

— Мне кажется, вы меня не понимаете.

— Нет, мы тебя отлично понимаем.

— Да нет же! Послушайте, можете вы хоть минуту меня выслушать? Пожалуйста! Я хочу вернуть вам деньги, вы должны это понимать! Хочу покончить со всем этим. Но...

— И мы тоже.

— Но нельзя же вот так появиться у кого-то на пороге и думать, что тебе выложат два миллиона долларов в...

— Кому ты рассказываешь! — прикрикнул он.

— Так сколько времени у меня есть?

— Ладно, говори!

— Понимаете, я могу собрать только полмиллиона. Будет невоз...

— Нет! Два миллиона полностью. Сколько надо времени?

— Я...

— Говори!

— Можно, я позвоню вам?

— Мы тебе позвоним. Скажи, когда?

— Сегодня воскресенье...

— Да, выходной день.

С сарказмом в голосе, сукин сын!

— Завтра мне нужно будет позвонить в разные места, узнать, сколько времени это займет.

— Хорошо. Во сколько?

— Сможете позвонить в половине четвертого? Не позже.

— А что, твой дружок уже будет дома?

— В три тридцать, — повторила она. — Пожалуйста. Но, знаете, я в самом деле думаю, что вам надо быть готовыми к...

И остановилась в нерешительности.

Молчание.

Он ждал продолжения фразы.

Молчание затягивалось.

— Потому что, знаете... я серьезно говорю, что...

И снова запнулась.

Потому что знала заранее ответ, если она вновь скажет ему, что не может собрать больше полмиллиона. Он будет грозить ей расплатой, будет запугивать кислотой или сталью, пообещает разрезать на куски. Но сказать об этом надо!

— Послушайте, — проговорила она. — Я с вами веду себя совершенно честно. Я не хочу приключений на свою голову, но я никак не смогу собрать больше, чем пятьсот тысяч. Может быть, чуть-чуть больше, не хочу вас обманывать. Надеюсь, вы это понимаете. Но о двух миллионах не может быть и речи, я просто не смогу собрать столько денег. И за ночь я никак не смогу превратить полмиллиона в два.

Опять долгое молчание в трубке.

А потом он удивил ее.

Он не угрожал.

Наоборот, он подсказал решение.

— Есть выход, — произнес он.

— Да нет же...

— Si, — сказал он. — La cocaina [34].

И повесил трубку.

Карелла вернулся в дежурку в тот воскресный день лишь в два часа, получив от Ирен Броган обещание позвонить своей служанке в Сан-Диего сразу же по возвращении в отель. Он спросил, сохранила ли она письмо брата от 12 мая. Ирен ответила, что оно, наверное, лежит у нее где-то на письменном столе. Звонок служанке нужен для того, чтоб попросить ее поискать это письмо. Если она найдет, то сразу же отправит через "Федеральный экспресс" Карелле. Кажется, Ирен поняла, почему Карелла так хотел прочесть это письмо сам: у него свежий взгляд, эмоционально он непредвзят, его мышление натренировано на поиск неожиданных нюансов. Но она еще раз заверила его, что ее брат — ни в письме, ни в разговоре по телефону — не раскрывал имени женщины, с которой вступил в связь.

На столе Кареллу ожидала записка Мейера.

Она была напечатана на бланке для рапорта, но по сути это была пространная докладная, а вовсе не рапорт. В дружеской, непринужденной форме был описан визит в дежурку Хоббса поздней ночью (скорее, ранним утром), в ходе которого Хоббс признался, что это он нарисовал пентаграмму на воротах церкви, и объяснил, что "вовсе не дьявол заставил его это сделать, а его собственная мать Эбби". Так написал Мейер. В старом Восемьдесят седьмом еще не пропало чувство юмора. В конце Мейер советовал Карелле или Хейзу сходить в церковь Безродного и поговорить со Скайлером Лютерсоном.

Карелла направился с докладной запиской к шкафу с выдвижными ящиками, нашел отсек с делом Берни и положил ее в плотную картонную папку. Снова вспомнил, что сегодня — воскресенье. Даже самые горячие дела остывают за несколько дней, если лежат без движения. А это дело было холодным с самого начала! До сегодняшнего утра вообще не за что было зацепиться, и тут вдруг в жизни священника появляется женщина. Уже что-то ощутимое. Но каковы мотивы убийства? В этом участке, если по пьянке засмотришься на чужую жену, могут и ноги переломать. А священник, трахающийся направо и налево, запросто может напороться и на убийство! Может, одни только эти слова — трахающийся священник — способны вызвать бунт.