—Валерий, а почему вы говорите о себе в прошлом времени?— спросила Михеева.

—Потому,— пояснил Музыченко,— що його из учылыща турнулы.

—За что?

—За художни справы. Валэра — вэлыкый художнык.

Петру Музыченко вряд ли стоило так резко отзываться о Севалине. Но такой уж он человек. Говорит прямо, не заботясь о том, какое впечатление производят его слова на собеседника. Судить о характере Валерия еще рано, так как узнать человека за несколько дней практически невозможно. И то, что Севалин затеял разговор о рядовых матросах и младших командирах, вряд ли можно расценить как заносчивость. Меньше всего он хотел обидеть меня. Тут, я думаю, дело в наших спутницах. Им, и в первую очередь Маринке, стремился понравиться Валерий. По всем признакам, возникшая ситуация складывается в его пользу. По неизвестной причине Маринка чуть ли не презирает меня, а тут, пожалуйста вам, бывший курсант военно-морского училища, стройный, красивый, элегантно одетый. Такой парень может вскружить голову не одной девчонке. Сейчас мне командирское звание не только не помогает, но скорее, наоборот, настраивает Маринку на еще более отрицательное отношение ко мне. Не даром же она косвенно приписала мне роль Грушницкого. И тут взяло меня такое зло, что я очертя голову, пустился в рассуждения, нисколько не заботясь о том, как отнесется к этому Маринка.

—Шут с ним, с Грушницким, хотя лично для меня сравнение с этим героем и неприятно.

—А кто тебя сравнивает с ним? — спросила Лида.

—Не будем называть имен, как говорили древние римляне. Ты скажи мне, Лида, что такое человеческая гордость?

—Гордость? Кто же этого не знает?

—Знать-то, может, и знают, но не все одинаково представляют значение этого слова.

—Гордость — это  чувство собственного достоинства. Тебя, например, кто-нибудь незаслуженно обидел.

—Ты бэрэш карбованця и даеш йому здачу,— шутливо ответил вместо меня Музыченко.

—А если этого карбованца  или просто физической силы не хватает, как, например, у меня, тогда как?

—Свит нэ бэз добрых людэй— хто-нэбудь та позычэ.

—Это, конечно, шутка,— возразил я.— А вот если серьезно, то как назвать поступок человека, который без причины начал презирать другого человека?

—А как назвать поступок человека,— вмешалась Маринка,— который без причины начал оскорблять другого человека?

—Маринка,— обратился я к ней,— а ты не допускаешь, что этого человека могут просто оклеветать?

—Мудрая народная пословица говорит: там, где дым— не без огня. Я допускаю, что могут немного преувеличить, приукрасить. Но чтобы выдумать несуществующее— этого не может быть. И я очень хорошо понимаю Александра Сергеевича Пушкина, который, чтобы защитить свою честь, вызвал на дуэль подлеца Дантеса.

—Ты что же, допускаешь, что Наталья Николаевна могла дать повод для светских сплетен?

—Ничего я не допускаю, но хорошо знаю, что в письме Пушкина к барону Геккерену есть и такое выражение: «...чувство, которое, быть может, и вызывала в ней,— то есть в Наталье Николаевне,— эта великая и возвышенная страсть...»,— Дантеса, значит.

—По-твоему, в жизни такой клеветы не бывает?

—Нет. Для этого всегда есть хоть какая-нибудь причина.

Хотелось сказать Маринке: «Милая девочка, да тебе просто повезло, что раньше не приходилось сталкиваться с человеческой подлостью. И когда столкнулась, не могла поверить, что клевета, как и глупость, может быть безграничной».

Сейчас уточнять что-либо, даже у Лиды, не имеет смысла. Чем все это кончится? Ответить на этот вопрос не взялся бы, наверное, ни один мудрец. И, словно угадав мои мысли, Лида, не отпуская моей руки, остановилась. Сделав вид, что поправляет тапки, она тихо сказала:

—Не торопись, пусть они уйдут немного вперед.

Любопытная вещь этот предлог. Никакой науки о поводах не было и нет, ни у кого не возникало и не возникает даже мысли об умении пользоваться ими, а вот, поди ж ты, юная Лида настолько правдоподобно изобразила неполадки в своей обуви, что даже я, шедший рядом с ней, поверил было ее предлогу.

—Ты хоть догадываешься, почему Маринка дуется на тебя?— спросила меня Михеева.

—А что тут догадываться? И так все ясно.

—Где теперь ваш командир? — спросила Лида, как мне показалось, без связи с предметом нашего разговора.

—Отозвали в штаб.

—И что, он теперь не вернется?

—Его перевели в другую часть.

—А ты знаешь, что он рассказал Маринке?

—Нет, хотя я и спрашивал.

—Так вот, Коля, ваш распрекрасный старшина рассказал Маринке да еще в присутствии других, что будто она надоела тебе хуже горькой редьки и ты никак не можешь отвязаться от нее.

Я уже привык не удивляться тому, что исходило от Демидченко. Но то, что я услышал от Лиды, привело меня в оцепенение. Как же так? Где предел человеческой подлости?

—Надеюсь, Лида, хоть ты мне веришь, что все это гнусная клевета?

—Я тоже была при этом разговоре и сказала вашему старшине, что он бессовестно лжет. И знаешь, что он ответил? «Спросите,— говорит,— у других, они вам то же самое скажут. Даже добавить могут».

Поднимаясь в гору, я держался левой рукой за поясной ремень, а правой хватал ближайшие ветви дикого кустарника и подтягивался вверх. Лида, обхватив обеими руками мою левую руку, шла слева и спрашивала:

—Тяжело меня тащить, правда?

—Нисколько. Знаешь, какой я сильный? Да согласись ты, на руках вынесу.

—Вот была бы потеха. Маринка лопнула бы от ревности.

—Ей теперь все равно. А тут еще этот франт Севалин, и выпала мне карта, милая Лида, пустые хлопоты.

—Ты это серьезно?

—Серьезнее, пожалуй, не может и быть.

—Вот чудак. Не знаешь ты женщин. Ладно, придет время, она сама тебе скажет.

Мы уже поднялись на гору, на которой стояла небольшая часовня. Наш экскурсовод Борис Фомич остановился перед входом в нее и сказал:

—Вот здесь покоятся останки итальянских солдат, погибших в Крымской войне. Как вы помните, в лагере союзников, осаждавших Севастополь, был и пятнадцатитысячный корпус, который направила на Крым Сардиния. За порядком в часовне присматривает старая гречанка. Давайте теперь войдем в часовню и посмотрим ее внутренний вид.

Мы зашли в часовню, стены которой были украшены различными надписями на итальянском языке, по бокам— списки погибших военачальников.

Борис Фомич остановился в центре, возле металлического круга, и сказал:

—Под нами подземелье с останками погибших воинов.

На круг вышел Кочетков. Он подпрыгивал и ударял ногами по металлу, что вызывало раскатистый подземный гул.

—Гудит. Верно, души усопших тревожатся.

Не успел паренек закончить свою фразу, как тут же провалился в подземелье. Я взглянул на Бориса Фомича. Лицо его покрылось мертвенной бледностью. Все, кто был поближе к зиявшей дыре, испуганно ахнули. Мы не успели еще как следует прореагировать на это происшествие, как Музыченко, не раздумывая, прыгнул в отверстие вслед за исчезнувшим десятиклассником. Стоявшие ближе к центру обступили дыру и смотрели в ее черную пасть. Через полминуты из нее показалась голова неудачливого паренька, а еще через несколько секунд— и все туловище, поддерживаемое руками Музыченко.

Крепкие руки ребят подхватили парня и вытащили из отверстия.

—Ну как ты там?— спросил я его, нагнувшись над темной дырой.

—Старшына,— услышал я,— кынь мени вогню.

Я достал коробку спичек и вложил ее в протянутую руку Музыченко. Подземелье оказалось неглубоким, всего лишь около двух метров. Первое, что сделал Петр, разыскал и поднял металлическую крышку, которой закрывалось отверстие в полу часовни. Через десять минут вылез и сам Музыченко.

—Ну что там?— засыпали вопросами ребята.

—Только говори по-русски,— обратился я с просьбой к Петру,— иначе никто тебя не поймет.

—Ладно. Так вот,— начал Музыченко,— прыгнул я, значит, вслед за вашим пареньком...

—От имени  всех ребят,— прервал начатый  рассказ Борис Фомич,— я должен искренне поблагодарить вас за смелый поступок. Правильно я говорю, ребята?