Политрук засмеялся:

—Душевный человек, говоришь. Веденеева, значит, чтоб не скучно было Нагорному?

—Точно, товарищ политрук.

Немного побыл у нас Павел Петрович (так называл его, я слышал, комиссар дивизиона). Прощаясь с ребятами, политрук обратился ко мне с просьбой:

—Товарищ старшина второй статьи, проведите меня немного.— Во дворе штаба дивизиона он остановился и, внимательно посмотрев на меня, спросил:— Что у тебя за история с Хрусталевой?

Признаться, я готов был к любому вопросу, но только не к этому. Откуда он мог узнать о Марине Хрусталевой? Наверное, меня бросило в жар, потому что политрук, глядя на меня, мягко улыбнулся.

—Что, любишь?

—Очень.

—А ты хорошо ее знаешь?

—Знаю не только ее, но и семью. Это замечательные люди.

—А вот Демидченко другого мнения.

—Что вы, товарищ политрук. Отец Маринки летчик, воевал в Испании. Мать учительница, депутат горсовета. Сама Маринка комсорг группы, мастер спорта по стрельбе. Словом, замечательная девушка.

—Почему же Демидченко говорит, что она странная какая-то.

—Может быть, это еще вначале. Тогда поведение Маринки показалось немного странным и мне. Ну и начал знакомиться с ней самой, ее товарищами, семьей. Вот и дознакомился. Влюбился так, что не знаю теперь, что и делать. Об этом только вам, товарищ политрук.

—Спасибо, что доверяешь. Ну а в чем все-таки странность ее поведения?

—Она, конечно, что-то скрывает. Я несколько раз пытался выяснить, но она так ничего и не сказала. Грозилась даже, что если я еще раз спрошу ее об этом, она не захочет больше видеть меня.

—Даже так ставился вопрос?

—Да.

—А не дурачит ли она тебя?

—Что скрывает от меня что-то, это ясно без слов. Кстати, не только от меня, но и от матери. Но чтобы дурачить, нет, исключается. Скорее все это — какие-нибудь девичьи причуды.

—С причудами шут с ними. А вот если что-нибудь серьезное, тогда нам этого никто не простит.

—Товарищ политрук, ну пусть меня, а мать? Сами знаете, материнское сердце обмануть нельзя.

—Сам же говоришь, что скрывает и от матери.

—Так это ж если пустяк.

—Ну ладно, поживем увидим. Так, говоришь, не знаешь, что делать? Кончишь службу, и, если и она любит тебя, будете оба счастливы.

—В том-то все и дело, что ее не поймешь. Гордая она очень.

—Гордая— это хорошо. Лишь бы не капризная.

—Нет, девушка она самостоятельная, но с характером. И все бы ничего, да вот в последний раз, когда я зашел к ней домой, она почти не стала со мною разговаривать. До этого, казалось, радовалась моему приходу, а тут на тебе, сказала такое, что душа заболела. И хотя бы было за что, а то неизвестно. Будто кошка дорогу перебежала.

—Что, без всякого повода?

—Ни за что ни про что.

—Может, обидел чем?

—Если бы так. Я же говорю, что обходился с ней, как с самым дорогим человеком.

Несколько метров шли молча, а потом политрук спросил:

—А траншею так и не закончили?

—Нет, но теперь закончим. За недельку все будет готово, и заметку в «Советский черноморец» напишем.

Политрук остановился, долго смотрел мне в глаза, а потом задал мне еще один вопрос:

—Товарищ Нагорный, думал ли ты когда-нибудь о вступлении в ряды Коммунистической партии?

—Честно сказать, думал, но еще не сделал ничего такого, что было бы достойно звания коммуниста.

—А Сугако как? — без связи с предыдущим спросил политрук.

—Он хороший, трудолюбивый парень, но голова у него, как вы правильно тогда сказали, захламлена религиозным мусором.

—Вот тебе поручение: постарайся очистить его сознание от религиозного дурмана и, если удастся, подготовить к вступлению в ряды комсомола.

—Да я уже кое-что сделал.

—Что именно?

—Кажется, мне удалось завоевать его доверие.

—Немало, прямо скажем. Но это все-таки еще не все. Ну желаю тебе успеха.

—Спасибо, товарищ политрук. За все большое спасибо.

Идти по улицам Севастополя в форменной фуражке, но без знаков различия, нельзя. Первая же встреча с военным патрулем могла принести неприятности. Прикрепить нашивки к рукавам блузы— дело нехитрое. У Олега нашлись нитки и игла, и через какие-нибудь пятнадцать минут командирские знаки различия были на том месте, где им полагалось и быть. В тот же день на посту ВНОС номер один появился новоиспеченный старшина второй статьи.

—Нет, чтоб я пропал, если это не Нагорный, наш новый командир,— объявил Лев Яковлевич, ощупывая нашивки на рукавах моей блузы.

О моем новом назначении, оказывается, все уже знали еще до моего возвращения. Об этом было сообщено на пост специальной радиограммой. Полученной новости были рады все, за исключением Звягинцева. Мое появление в расположении поста Семен встретил, как и следовало ожидать, мрачно.

—Упек все-таки своего дружка.

Что ответить ему на это? Дать в морду? Нельзя. Теперь за такую выходку по головке не погладили бы. Самый верный путь— вести себя сдержанно. «Так что, он будет оскорблять тебя, а в твоем лице и честь командира, а ты будешь молчать или, как ты говоришь, вести себя сдержанно?»— подстрекал меня черт.— «Не молчать, а строго, с достоинством поставить его на место»,— говорил здравый смысл.

—Краснофлотец Звягинцев, я предупреждаю вас в присутствии ваших товарищей, что впредь за оскорбление чести и достоинства командира или нарушение воинской дисциплины вы будете строго наказаны.

—Да это мы знаем. Благодарности от вас не получишь, как бы ни старался.

—Вот и хорошо, что знаете. А насчет благодарности, то это зависит от вас самих. Заслужите, получите не только от меня, но даже от высшего командования, как, например, краснофлотцы Танчук и Сугако. Им объявил благодарность сам командир дивизиона.

—Побожись, что не врешь,— не поверил Лев Яковлевич.

—Божиться я не стану, а честное слово дать могу.

—Ты слышал, Лефер, комдив объявил нам благодарность. Это ж что-нибудь да значит?

Лефер молчал, но по тому, как он улыбался и переступал с ноги на ногу, видно было, что сообщением он доволен.

—Ну так что, товарищ комсорг,— обратился я к Лученку.— Закончим траншею?

—Вручную?— спросил Михась.

—Зачем вручную? У нас есть прогрессивный метод краснофлотца Танчука. А для большей безопасности перенесем рацию на это время в другое место, скажем, в столовую.

—Командир говорит дело,— сказал Лев Яковлевич.— За какую-нибудь недельку у нас будет полный ажур, и тогда прохлаждайся в полное свое удовольствие.

Не обошлось, конечно, без вопросов о том, что случилось с Демидченко, почему вызвали его в штаб и где он теперь. Рассказать ребятам обо всем, что известно мне о Демидченко, нельзя было по двум причинам. Во-первых, кое-кто мог неправильно истолковать мое поведение в бытность командования Демидченко, что не способствовало бы укреплению моего авторитета среди подчиненных, и во-вторых, это вряд ли было бы правильно с воспитательной точки зрения. Поэтому, когда спросили меня о Демидченко, я сослался па свою неосведомленность.

—И что, выходит, ты ничего но знаешь о нем? — не поверил Лев Яковлевич.

—Слышал, что его как будто направили в другое место,— и тут никто не мог упрекнуть меня в неправдивости. В действительности так оно и было.— Не будут же держать в отделении двух командиров?

—Видомо,— рассудил Музыченко.

Когда оживление, связанное с переменами в отделении, немного улеглось, я сел на бруствер рядом с Лученком и спросил:

—Ну что, Михась, новостей никаких?

—Ты разумеет што. Яны як змовились. Лида гаворыть, што Маринка сказала ей тольки адно— быццам ты моцна зняважыв яе, зняславив.

—Чем же? Как это может быть?

—Халера яго ведае, у чым тут справа. Магчыма, паклепництва якое.

—Почему тогда не сказать правду?

—Не ведаю, братка.

—Плохо мне, Михась. Хотя бы знал, в чем тут дело, и то, кажется, было бы легче.

—Яшчэ вось што. Лида запрашала нас прыняць удзел у школьнай экскурсии.