С Олегом я подружился после зачисления меня в радиовзвод дивизиона. Никто из нас двоих не напрашивался на эту дружбу. Все получилось как-то само собой. Вначале я почти не присматривался к нему. Парень как парень, ну разве что несколько полнее других. Правда, эта излишняя полнота не раз становилась причиной его глубоких переживаний. Во время занятий по гимнастике, особенно вначале, Олег, бывало, ухватится за перекладину турника и, сколько ни старается, никак не может подтянуться хотя бы до подбородка. Старшина гоняет-гоняет его, а потом снимет фуражку, вытрет вспотевший лоб и скажет: И зарос, как уссурийский медведь, и сила, кажись, должна быть, а зад, прости господи, как у бабы.

Как ни странно, но именно упоминание о волосатых груди и руках больше всего доставляли Олегу огорчений.

—Не горюй,— сказал я ему однажды.— За границей мужчины с лысой грудью заказывают и потом приклеивают себе специальные накладные волосы. Слыхал о таком?

—Нет.

—Выходит, ты самый настоящий мужчина и тебе многие попросту завидуют.

—Ты это серьезно?

—А какой резон мне обманывать тебя?

—Чудно. Слушай, Никола, а что бы ты посоветовал мне для укрепления организма? Как научиться подтягиваться?

—В этом деле может быть только один совет— систематические занятия физкультурой.

—Так я ж занимаюсь столько, сколько и все остальные.

—Сколько и все остальные — мало. Ты попробуй отжиматься от пола. И чем чаще, тем лучше. Дотянешь до двадцати раз— считай дело твое в шляпе.

С тех пор так и пошло. Выдается у Олега свободная минута, он ко мне:

—Давай отжиматься.

—Научил я тебя на свою голову.

—Ничего. Для тебя это тоже полезно.

Так постепенно мы и подружились. И когда стало известно о злополучной радиограмме, Олег сдал свое дежурство, сразу же подошел ко мне и сказал:

—Тебя могут вызвать для беседы по одному неприятному делу, так ты имей ввиду, что я заступил на вахту за полчаса до смены.

—Как это за полчаса до смены?— не понял я.

—Непонятливый ты, Нагорный. За четверть часа до окончания твоей смены полковая радиостанция передала нам радиограмму. Черт знает, что там случилось, но я получил ее только тогда, когда ты уже спал.

Только после этого я понял, что на моем дежурстве действительно случилась неприятность, и всю вину за это Олег хочет взять па себя.

—Зачем тебе понадобилась чужая беда?

—Во-первых, беда эта не чужая, и во-вторых, гауптвахту я как-нибудь переживу. Зато у тебя сохранится воинское звание старшины второй статьи. Правильно я рассуждаю?

—Нет, Олег,— ответил я, немного подумав,— неправильно. Я ценю твою жертву, но принять ее не могу.

—Почему?

—Если я в чем-нибудь и виноват, значит, и наказание должен нести сам.

—А дружба?

—Причем тут дружба? Ну как после этого я буду смотреть тебе в глаза? Да ты же первый  потом  скажешь...

—Не скажу.

—Не скажешь, так подумаешь: «А друг-то у меня липовый, если согласился, чтобы за вину отвечал я, а не он». Нет, Олег, в жизненном пути как-то легче, если у тебя нет на душе ненужного груза.

—Философ ты, Николай.

—Никакой я не философ. Но надо же как-то по совести.

В то же утро, когда нас построили и с Веденеева сняли поясной ремень, я вышел из строя и рассказал обо всем, как было. Начальник связи дивизиона посмотрел на нас двоих и сказал:

—Обоих на гауптвахту! Одного— за нарушение дисциплинарного устава, другого— чтобы не было скучно первому.

Когда я получил саперные инструменты и принадлежности для учебных занятий в школе, командир взвода спросил:

—Вам что, без шефства мало забот?

—Товарищ главный старшина, ну как же не помочь школьникам?

—Может, школьницам? — засмеялся командир взвода.

—Ну как можно, товарищ главный старшина?

—А что? Над каким классом вы взяли шефство?

—Над десятым.

—А-а, ну если над десятым, то это, конечно, совсем другое дело,— хитро улыбнулся главный старшина.

Со всеми делами в штабе я уже справился. Оставалось взять газеты и письма. По дороге в красный уголок я спросил Олега:

—Какие новости у вас?

Из военно-морского училища,— понизив голос, сказал Веденеев,— списали десять курсантов. Пять человек направили к нам в дивизион. Одного из них прикомандировали к нашему радиовзводу. Ну и парень, я тебе скажу.

—За что же их так?

—Ну кто тебе скажет?

—Пожалуй,— согласился я,— Ну и как он, этот парень?

—Он же у нас без году неделя. Разве за это время узнаешь человека?

—Тоже верно.

—Слушай, Никола, что у тебя с Демидченко?

—Ничего, а что?— удивился я. Хотя чему тут удивляться? Демидченко мог рассказать обо мне, что было и чего не было.— Натрепался?

—Да нет, говорить он нам ничего не говорил, а вот перед твоим отъездом в Балаклаву категорически требовал не включать тебя в состав поста.

—Это он сам рассказал тебе об этом?

—Как же, жди, расскажет он тебе. Дружок главного старшины похвалялся новостью.

Вот, значит, как. Выходит, Вася пытался решить какую-то проблему еще до нашего отъезда. Значит, ниточка тянется дальше, что-то произошло значительно раньше. Но что? Я перебрал в памяти все, что могло быть связано с нашими отношениями, но разобраться в этом так и не смог.

Нас с Олегом увидел политрук. Он подозвал меня к себе, пригласил в свой кабинет и повел неторопливый разговор.

Некоторые считают, что по чертам лица можно определять характер людей. Говорят, в частности, что жесткие волосы свидетельствуют о крутом нраве человека. Вряд ли это так. У политрука волосы мягкие и светлые, как льняные волокна. Не успеет он отвести рукой пряди своих волос назад, как они снова скользят вниз и закрывают собою высокий крутой лоб. Лицо политрука можно было бы назвать симпатичным, если бы не очень маленький и немного курносый нос. Впрочем об этом сразу же забываешь, как только встречаешься с острым проницательным взглядом его серых глаз. Интересная деталь: одежда у политрука всегда в очень опрятном виде. Не скажешь, что он очень часто меняет ее, но, когда бы ты его не встретил, впечатление такое, что китель и брюки только что из химчистки— чистые, выглаженные, к воротнику подшит снежной белизны подворотничок. У других командиров рукава от долгого ношения кителя собираются в складки. У политрука, к моему удивлению, я таких складок не видел ни разу. После каждого его прихода в радиовзвод все как-то подтягивались, чистили свою одежду и становились прямо-таки неузнаваемыми.

—Ну как служба идет? — спросил политрук.

—Нормально.

—Секретарь комитета комсомола сказал мне, что обязанности комсорга вашего полка возложены на вас.

—Возложить-то возложили, товарищ политрук, но из этого получился только конфуз.

—Какой еще конфуз?

—Когда я сказал на комсомольском собрании о моем назначении, ребята ответили, что это не по уставу. Пришлось тут же исправлять ошибку. Выбрали комсоргом меня, и все уладилось. Но покраснеть  перед этим пришлось основательно.

—Как же это он допустил такую ошибку?

—Да вы не расстраивайтесь, товарищ политрук, все уже уладилось, и дела теперь пошли, как следует,— и я рассказал о шефстве над комсомольцами первой Балаклавской школы, о взятых нами обязательствах по укреплению позиции нашего поста и, наконец, о том, что из комсомольских поручений  удалось мне выполнить.

—Хорошие ребята у вас  подобрались,— политрук немного помолчал, а потом добавил:— Как ведет себя сигнальщик Сугако?

Вопрос показался мне необычным. Почему политрук заинтересовался именно Лефером? Неужели кто-нибудь из наших мог сообщить ему что-либо порочащее Сугако? Вряд ли. Да и не было ничего такого, что могло бы обратить на себя внимание. Ну разве что некоторая обособленность и какие-то туманные рассуждения Сугако о судьбе человека. Ну так и что? Я так и сказал политруку. А потом добавил:

—Но зато, видели бы вы, с каким воодушевлением он работает.

—Это хорошо, что парень проявляет себя в труде. Но вам следует знать, что родители у него баптисты и в свое время так заморочили парню голову, что он даже бросил школу. А это значит, что так быстро освободиться от религиозного мусора он не мог, что это остается надолго. И наш долг помочь ему побыстрее очиститься от этого хлама.