Однако не тут-то было…

Уже после захода солнца Дариёд был разыскан на кладбище, где облюбовал себе место для ночлега в одном из склепов. Стражники Намича, хотя и не были на этот раз грубы, все же заставили отправиться с ними во дворец, сказав, что сам великий Искандар изъявил желание лицезреть его.

Следуя по узким улочкам, время от времени озаряемым факелами шныряющих по дворам македонян, Дариёд вспоминал о том времени, когда посещал дворец правителя, еще будучи молодым, своими песнями и дастанами услаждал слух отца Намича, а сам Намич в ту пору, наверное, еще писался в бешик…

В просторном дворе цитадели, мощенном квадратными плитами, горели костры, на которых готовили пищу воины Искандара. Некоторые сидели на еще непросохших шкурах забитых быков и играли в азартные игры, метая костяшки.

Дариёда провели по длинной террасе, освещенной факелами, вставленными в бронзовые кольца на опорных столбах, затем миновали галерею с разрисованными стенами, и когда он очутился перед широкой двустворчатой дверью, украшенной такой же резьбой, что казалась изготовленной из деревянного кружева, то она отворилась перед ним как бы сама собой. Перешагнув порог, Дариёд ступил в ярко освещенную залу, где в свое время отец Намича устраивал торжественные приемы и пиры. С тех пор здесь, кажется, мало что изменилось, если не считать, что на великолепном высоком троне восседает не правитель Мараканды, а чужеземец Искандар. А вдоль стен, как и раньше, расположились на мягких подстилках именитые местные сановники. Постланные перед ними дастарханы ломятся от яств.

Перед Искандаром стоит небольшой деревянный инкрустированный перламутром столик. На нем вазы с фруктами, серебряный кувшин с мусалласом и кубок.

Дариёд остановился напротив царя и, сняв засаленный кожаный колпак, обнажил седую голову. Взгляд его вопрошал: «Зачем звал?..»

Царь с любопытством разглядывал его.

— Не понимаю, зачем я, уподобленный мусору под ногами, вдруг понадобился властителю мира, — сказал Дариёд.

Толмач перевел.

Рыжие брови Александра взлетели вверх, он улыбнулся и сказал:

— А я был уверен, что вся твоя жизнь состояла из сплошных неожиданностей и ты уже утратил способность удивляться, блаженный…

— Одно то, что в столь смутное время я все еще живу, не поддается моему разумению, — сказал Дариёд, пожимая худыми плечами. — Если стрелы, выпущенные мергеном, могут пролететь мимо цели, то мои слова если и не убивают, но многих ранят. И многим хотелось бы собственноручно отрезать мой язык, да боятся Ахура — Мазду, который покровительствует блаженным. Вот и в твоих глазах я узрел огонь, который загорается в глазах тигра, когда он подкарауливает у водопоя антилопу…

Александр заерзал, его синие глаза хищно блеснули.

— Не слишком полагайся на своего покровителя, блаженный. Он далеко, а я здесь, рядом. Сию минуту ты жив, а в следующую твоя душа уже может быть на пути в мир иной. Верно?

Старик склонил в знак согласия голову.

— Очень справедливые слова изволил молвить ты, великий царь. В глубоком их смысле не усомнится ни один из этих людей, — Дариёд обвел взглядом сановников, устремивших в их сторону взоры. — И в том, что касаются они не только таких ничтожеств, как я, но и вседержителей мира, как ты!

— А ты достаточно велеречив, и ответы твои двусмысленны, — с усмешкой заметил Александр. — У кого ты этому научился?

— Язык любого народа имеет свою мудрость.

— Что кроется за твоими рассуждениями о быстротечности жизни? Решил напомнить мне об этом?.. Или тебе известно нечто такое, на что ты намекаешь, чтобы получить вознаграждение?..

— Великий царь, чтобы ребенок не упал в омут или не обжегся головней, ему постоянно приходится напоминать, чтобы он не подходил близко к краю обрыва и не играл с огнем…

— Те, для кого предназначены твои слова, давно вышли из детского возраста.

— Мы — дети Матери — Природы. И лишь тогда повзрослеем, когда сравняемся по мудрости с нею. А возраст человека ничего не значит. Разве мало таких, кто, дожив до преклонных лет, не набрался ума — разума?.. Если дураком родился простолюдин, то горе ему одному. Но если умом недалек царь, то горе всему народу…

— Мне интересно узнать образ мышления твоего народа. Скажи, блаженный, разве не по воле Всевышнего один родится нищим, а другой получает в наследство власть?

— Всевышний с милосердными милосерден, с жестокими жесток. Да, это он вкладывает в руки человека скипетр власти. Но лишь для того, чтобы тот обрабатывал ниву добра. И он никому не прощает, если кто обманул его надежды, использовав этот скипетр во зло… Ответь-ка, о Великий, где теперь совсем еще недавно сотрясавший мир шихиншах Дариявуш?.. А как кончил свою жизнь властолюбец Бесс?.. Всех, кто прогневит всемогущего Ахура — Мазду, ожидает один конец…

— Мне нравятся твои суждения. Народу твой язык понятен, он внимает твоим словам. Ваш Бог твоими устами учит людей мудрости. И дабы уста твои стали еще красноречивей, ты сможешь их ежедневно подслащать на кухне этого дворца мусалласом и вкусной едой. Соловей после кормежки поет лучше, не так ли?

— И какую плату за это хочет получить от меня царь? — спросил Дариёд, и уста его тронула едва приметная усмешка.

— Ты должен на площадях объявлять сомневающимся, что я — сын Бога.

Дариёд опустил голову и долго молчал. Седые пряди сползли ему на лоб и закрыли глаза. Откинув рукой волосы, он прямо глянул на царя:

— Тебя, о великий царь, воспитывал и учил знаменитый Аристотель, который мудрее многих мудрецов. Немало дал он тебе знаний. Но не учел одного: если знания не сочетаются с милосердием и честью, они человеку только во вред… Скажи, царь, откровенно, во что ты оцениваешь человеческую жизнь?.. Ведь перед твоим жаждущим крови клинком равно беспомощны и старик, и младенец, и многодетная мать, и отец — кормилец, и вельможа, и раб. Так стоило ли для этого учиться у великого Аристотеля?

— Сомкни уста, блаженный, не забывайся!..

— Прости, царь, и не гневайся. Если велишь снести мне голову, то мир всего-навсего избавится еще от одного убогого болтуна.

— Язык твой чересчур ядовит.

— В правде всегда бывает примесь яда.

— Многие поплатились головами из-за длинных языков.

— На пути к истине головы так и летят, но правда все равно остается, великий царь.

— А ежели велю вырвать твой язык? — Александр побледнел, глаза недобро сверкали, хотя на устах и блуждала усмешка.

— Буду говорить сердцем.

— А вырежут сердце?

— Все равно восторжествует правда.

— Правда — угодливая служанка! — резко сказал царь. — Она на стороне того, у кого сила!

— Правду по-разному понимают, — прижал руку к сердцу Дариёд. — Многие из тех, кому честь не позволяла кривду назвать правдой, предпочитали подставить голову под саблю палача. А льстецы, кляузники, подлецы могли и черное назвать белым, лишь бы есть и пить из золотой посуды. Каждый правитель выбирает окружение по себе…

— Просвещенный правитель приближает к себе просвещенных людей. Потому ты и оказался здесь, лукавый мудрец, — улыбнулся царь, и в его синих глазах мелькнули веселые искорки.

Дариёд опустил глаза и, взявшись рукой за подбородок, постоял какое-то время в задумчивости. Затем глуховатым от волнения голосом сказал:

— В Истахаре сгорела священная книга, написанная золотом и кровью на двенадцати тысячах телячьих шкурах. Сгорела человеческая мудрость, копившаяся на протяжении тысячелетий, а вместе с нею и вера в здравый смысл творимого… Двенадцать миллионов строк корежились в огне, превращаясь в золу, — говорил Дариёд, глядя вдаль, и в его глазах словно отражались отблески костра. — Человек, отдавший приказ все это сжечь, может ли считать себя просвещенным?..

— Эй, стража, заткните ему глотку! — крикнул царь, приподнимаясь с места.

И тотчас Дариёда схватили, заломили за спину руки.

— Правда редко кому приходится по сердцу, — успел он еще пробормотать.