Хорошая песня — для сердца отрада. Она — поддержка в пути, укрепляет веру в удачу. Но умолк певец. Опять слышен лишь топот копыт, да цикады звенят на обочинах.

— Эй, певец, где ты там? — обернулся Спитамен. — Великий Ахура — Мазда осчастливил тебя прекрасным голосом не для того, чтобы ты молчал. Пой!

Певец запел теперь громче, голос его зазвучал бодрее. Чей же это голос?

Спитамен обернулся, вглядываясь в воинов, пытаясь разглядеть лицо поющего.

— Эй, певец, благодаренье тебе!.. Приблизься ко мне!

Один из всадников пришпорил коня и подъехал, оставив позади облако пыли, сквозь которое лишь смутно угадывались силуэты конников.

— Это ты, Шердор? — удивился Спитамен.

— Я, господин.

— Оказывается, ты не только художник, но еще и певец?..

— Расписывая в горах скалы, я любил петь, господин. Там голос далеко разносит эхо, и чудится, будто сами горы тебе подпевают…

— Почему же я прежде не слышал твоих песен?

— Настроения не было, господин. Когда душа плачет, не до песен…

Спитамен посмотрел на него и понимающе кивнул. Он знал, по ком плакала душа этого джигита. Давно знал. Думал, затянулась, зажила его душевная рана, ан нет… Сколько минуло с тех пор?

Как-то, приехав в очередной раз в Мараканду, Спитамен зашел к старому греку Касу, мастеру — чеканщику, чтобы забрать новый щит, который ему заказывал. У него и застал этого джигита. Он сидел с хозяином за дастарханом. Подсел и Спитамен, не вынуждая повторять приглашение дважды. Хозяин представил ему молодого гостя, назвав его по имени. Затем Спитамен и Кас разговаривали, а джигит молчал. Спитамен и хозяин пили мусаллас, закусывали, а этот ни к чему не притрагивался. Только иногда поднимал голову и с интересом поглядывал на Спитамена, будто хотел сказать что-то. И тогда Спитамен, обращаясь к Касу, сказал:

— Ты назвал имя этого славного джигита, но не сказал, кто он и откуда…

— Этот джигит божьей милостью художник.

— Ахура — Мазде было угодно, чтобы вы и я пришли в этот дом в один и тот же день, — подал наконец голос джигит. — Я почти месяц скитался в горах, переходя из аила в аил, все искал вас. Едва приду, а вас и след простыл. Говорят, вы туда-то поехали — я дальше иду…

— Зачем же я тебе понадобился? — засмеялся Спитамен, с интересом разглядывая его.

— Хотел наняться к вам в дружину.

— Вот как?.. Считаешь, что боевой дружине никак не обойтись без художника?

Шердор развел руками и горестно вздохнул:

— Вот и вы тоже… Разумеется, я хотел наняться к вам не в качестве художника. Я решил стать воином.

— Прости, я пошутил, — улыбнулся Спитамен, окидывая оценивающим взглядом крепкую фигуру незнакомца, и хлопнул его по колену. — В моей дружине и для тебя найдется место. Однако должен тебе заметить, воином может стать любой, была бы сила, а художником — далеко не всякий.

— Вы правы, господин, — согласился Шердор. — Но художник может творить, когда душа его озарена изнутри светом. А в моей душе сейчас потемки, сердце, словно в кипящем масле…

— И для этого есть причина?.. Нет, вы, художники, всегда мне казались чересчур чувствительными!

Шердор смущенно опустил голову, а Кас, заметно волнуясь и с сочувствием глядя на парня, проговорил:

— Если назвать причину, то вас это повергнет в крайнее удивление. Шердор без памяти влюблен…

— Что же тут удивительного? — засмеялся Спитамен.

— Вы спросите лучше — в кого? В дочь самого правителя, Торану!

— Ого!.. — воскликнул Спитамен. — Я же говорю, художники вездесущи! Как это тебя угораздило?.. Или влюбился в нее только потому, что она принцесса?..

А про себя подумал: «Ты волен влюбиться и в ежеутренне блистающую на горизонте Венеру! Ну, и любуйся, пожалуйста, издали, но обладать — никогда!..»

Однако оказалось, что у Шердора не все так безнадежно. Шестнадцатилетняя дочь Каса Мохиен состояла служанкой при дочери правителя. Она поведала Торане о сердечных муках несчастного художника. Та, говорит Мохиен, громко рассмеялась. Однако в глазах у самой промелькнуло любопытство…

Прошло дня три или четыре, и правитель, который ни в какую не соглашался нанять Шердора для отделки новых комнат дворца, вдруг сам послал за ним человека.

Однако не успел бедняга Шердор завершить работу, как был из дворца изгнан.

— Ну и ну, неужто разочаровал принцессу? — лукаво улыбнулся Спитамен. — Такой джигит! Не поверю.

— О нет, ее отец, как только глянул на фрески с изображением красавиц, тотчас узнал свою дочь и догадался, что художник где-то увидел ее, если только — не приведи Бог — они тайно не встречались!..

— О, это еще не причина отказываться от любви, — сказал Спитамен, глядя Шердору в глаза. — Надежды свои пришлось бы оставить, если бы тебя изгнали по высочайшему велению самой Тораны… Что же касается ее отца, то с ним я мог бы поговорить. Признаться, я еще ни разу не выступал в роли свата…

— Вы очень любезны, господин, благодарю вас. Старания ваши будут напрасны. Отец решил выдать ее за знаменитого персидского полководца, — сказал Шердор, и на лице его отобразилась мука. — Лучше возьмите меня с собой, прошу вас…

Спитамен согласился и через два дня, покидая Мараканду, он завернул, как и договаривались, к дому Каса за Шердором.

Прощаясь с Касом, джигит смущенно вынул из-за пазухи ожерелье с кулоном, искусно выполненное из слоновой кости, и положил на ладонь старого мастера со словами:

— Прошу вас… пусть ваша дочь, а моя сестрица Мохиен передаст это Торане. Ожерелье это будет хранить ее от бед, как талисман.

— Ого, да тут никак сама принцесса!.. — восхищенно воскликнул Кас, поднося белый овальный кулон близко к глазам. — Даже мои слабые глаза узнали ее сразу!.. — И, прищелкивая языком, показал Спитамену: — Такое мог исполнить только истинный мастер!.. Кисть и резец ему надо держать в руках, а не меч! Скажи и ты ему это, может, он тебя послушает…

Спитамен тоже без труда узнал изящный профиль Тораны. Глянул на джигита, уже перебросившего через плечо хурджин, и понял, что отговаривать его — напрасный труд.

Пальцы у Шердора были длинные и тонкие, какие, наверно, и должны быть у художника, а не у воина, тем не менее этот джигит очень скоро доказал, что он не робкого десятка…

— А теперь у тебя настроение, выходит, есть? — спросил Спитамен у Шердора, который ехал, приотстав на корпус коня, и тихо насвистывал что-то веселое.

— Да, господин.

— Не потому ли, что полководец, за которого собирались выдать Торану, пал в сражении с Искандаром?

— Нет, господин, не потому. Память о каждом, кто принимает смерть в борьбе с врагом, должна быть свята. А радостно мне оттого, что едем в Мараканду, и мне, быть может, посчастливится хотя бы издалека видеть… — он не решился произнести имя и, обернувшись, обеспокоенно глянул на Датафарна.

За него это сделал Спитамен.

— Торану?

— Да, — сказал Шердор и натянул слегка поводья, чтобы отстать; ему был неприятен разговор на эту тему; его тотчас окутала пыль, и он слился с остальными всадниками.

К полудню следующего дня на горизонте проступили из голубой дымки очертания Мараканды. И кони, хоть и устали, прибавили ходу. То ли взбодрились, почуяв близкий отдых в конюшнях с кормушками, полными овса, то ли им передалось нетерпенье всадников. Чем ближе они подъезжали, тем выше становились зубчатые стены и грозные башни, будто на глазах росли. Издалека виднелись покрытые глазурью купола храмов, что на городской площади, надвратная башня цитадели, вместившей и пышный сад, по которому прогуливаются павлины и газели, и дворец Намича, но постепенно они скрылись за мощными крепостными стенами, будто спеша спрятаться от взора приближающихся всадников.