— О превеликий Ахура — Мазда, помоги мне, слабой женщине! Или убей меня раньше, чем станут один за другим умирать от голода мои дети!.. Ты же сам одарил меня этими несмышленышами, и я должна их растить. Почему же, осчастливив меня ими, ты не заботишься об их пропитании?! — причитала женщина вне себя от горя.

А лица ее детей просветлели, в глазах, устремленных в кипящий казан, высохли слезы; дети переглядывались и улыбались, радуясь, что мать готовит им что-то вкусное. В казане бурлила вода, постепенно выкипала, и чем меньше оставалось ее, тем громче становились стенания несчастной женщины. Она молилась, стоя на коленях. Ей показалось, что из казана запахло чем-то вкусным, и она решила, что сходит с ума. Обессилев, упала без памяти. Сколько пролежала, и сама не ведает, да только когда пришла в себя, ей привиделось, будто с неба опустилась красивая крылатая женщина, поставила возле нее большую глиняную чашу, ласково провела рукой по голове и, промолвив: «Все будет хорошо…» — вновь вознеслась прямехонько к Солнцу.

Очнулась она, как от толчка, и что же видит?.. Сидят дети вокруг казана, что-то черпают ложками со дна его, густое, ароматное, и с удовольствием едят.

— Ой, мама, как вкусно! Спасибо, — сказал старший сын.

Вот так исстрадавшееся материнское сердце сотворило чудо — траву и камни превратило в сумалак.

Сидящие на рогоже женщины, передохнув, принялись делать самсу, начиняя шпинатом, мятой, щавелем, лебедой, и складывать на белую скатерть. А одна из них топором разрубила на куски большую тыкву, очистила от семечек и уложила оранжевые куски на противень, чтобы затем испечь в тандыре.

В день Навруза скатерти расстилаются во дворах под навесами, в садах в тени деревьев, в горах на берегах ручьев и родников, и они не должны ни на минуту оставаться без яств, постоянно сменяемых, без кувшинов с прохладительными напитками, и всяк, кто проходит мимо, будет приглашен принять участие в трапезе, утолить жажду; а если кого, зазевавшись, не пригласили, он может сам подсесть к скатерти, отведать, чего душа желает, и завершить трапезу молитвой, за что хозяева ему будут благодарны.

Пожилую женщину, поведавшую легенду о сумалаке, сменила другая, приняв у нее большую длинную ложку, вязнущую в густой патоке. А та села на рогожу, ей подали шербет, и она, чтобы подруги не заскучали и не потянуло их ко сну, принялась рассказывать другие предания, короткие и длинные, которых она знала массу, загадывать загадки, смешить забавными историями, происшедшими якобы с ее знакомыми.

В другом конце двора, вблизи конюшен, заполыхал другой костер, и Равшанак увидела собравшихся возле него своих подружек и парней. Оттуда вскоре донеслись веселые возгласы, смех, песни.

Наслушавшись былей и небылиц, смешных историй и вдоволь насмеявшись, Равшанак вновь передала ложку матери и вприпрыжку побежала к костру, где веселились ее сверстники. Да тут и детворы, оказывается, было полным полно, они носились друг за дружкой, играли в прятки, а один из мальчишек чуть не сбил Равшанак с ног, за что получил от нее подзатыльник. Подружки затеяли с парнями игру в жмурки. Увидев Равшанак, они кинулись к ней, приглашая включиться в игру, завязали ей платком глаза и разбежались врассыпную, хлопая в ладоши.

Вдруг от костра, где готовился сумалак, донесся шум. Там началась какая-то суматоха. Послышался звон разбиваемой посуды, разлетающихся по каменным плитам двора черепков. И если бы не смех женщин, то можно было бы подумать бог знает что. Это они всего-навсего мазали друг дружке лица мукой. А седобородый старец хватал старые, отслужившие век кувшины, блюда и, высоко подняв над головой, грохал их о каменные плиты.

Поняв, что скоро рассвет и Навруз на подходе, девушки и парни тоже стали осыпать один другого мукой, бить специально принесенную старую посуду. Ибо с уходом старого года в доме не положено оставлять и старых вещей, надтреснутой, сколотой посуды, протертой и порванной одежды. Из комнат слуги охапками выносили старые потрепанные подстилки, рваную одежду, утварь и бросали в костер. Пусть вместе со старьем исчезнут былые горести!.. Со всех концов замка сбежались к кострам дети. Даже малыши, которых родители с вечера уложили спать, спохватясь, выбрались из постелей и прибежали сюда. Они — то знали, что теперь начнется самое интересное — радение.

Сначала к радению приступили пожилые женщины. Вот одна из них, полная, с растрепанными седыми волосами и горящими глазами, похожая на старую колдунью, выступила в середину круга, приблизившись к самому краю костра, ее едва ли не касались высокие языки пламени, развела в сторону руки и, сопровождая взглядом летящие к небу искры, стала ритмично топтаться на месте, поворачиваясь то влево, то вправо и мотая головой, что-то бормоча и время от времени выдыхая в костер: «Хуув — в–в!.. Хуу — в–в — в!..»

И другие женщины постепенно задвигались в такт ей, прилаживаясь к ее ритму и вместе с ней выдыхая: «Хуув — в–в!..»

Освещенный пламенем хоровод женщин, обсыпанных мукой и казавшихся седыми, медленно двигался вокруг костра. А женщина в середине круга все убыстряла и убыстряла движения, и позванивали на ней монисты, кулоны, браслеты. Широкие рукава, словно крылья, мелькали над костром, грозя воспламениться. Вот она перевела дыхание и после долгой паузы запела:

И все нараспев дважды повторяют последнюю фразу:

Голос у женщины — запевалы оказался неожиданно красивым и мелодичным. Она пригладила волосы, улыбнулась и словно помолодела.

Теперь женщины, крепко взяв друг друга под руки, делали шаг то вправо, то влево, то вперед, то назад и, задирая кверху лица, разом выдыхали в светлеющее небо, где уже таяли звезды: «Хуув — в–в!..»

А голос запевалы все набирал силу, становился звонче, взмывая ввысь, обгоняя искры и дым костра.

Женщины помоложе стали одна за одной отделяться от общего хоровода, казавшегося им чересчур медлительным, и уже в одиночку самозабвенно отдавались танцу, будто демонстрируя, как они стройны, гибки, как притягательно красивы. Иногда они издавали то вопли, то стоны, будто исторгали из себя, изгоняли из сердца скопившиеся за целый год тоску, уныние, страдание. Да, конечно, каждая из них о чем-то думала, мечтала, у каждой были неисполнившиеся желания, и нынче, в ночь перед Наврузом, с помощью ритуального танца они стряхивали с души, освобождались от всего, что заставляло их проливать слезы, и со словами песни слали к небу свои мольбы быть к ним в следующем году помилостивее, одаривать их почаще радостями…

Наверное, уже более часа длилось радение. Движения начавшей его пожилой женщины постепенно сделались вялыми, вдруг она покачнулась, стала заваливаться на бок, успела проскочить сквозь цепь хоровода и свалилась без чувств. Кто-то брызнул на нее водой, дал попить. Одной молодухе, ждущей, оказывается, ребенка, тоже сделалось дурно. Но ей не дали упасть, подхватили, отвели в сторону, усадили на курпачи, постланные в три слоя…