— Разве не возвращать долг — не меньший позор? Что ты завтра скажешь Саксону?
Спитамен переменился в лице, будто Одатида ранила его в самое сердце. Он сник и долго молчал. Жена была права, в Согдиане испокон веку был презираем тот, кто не возвращал долга. Это считалось самым большим позором. Таких и после смерти не вспоминали добром.
Пламя в светильнике стало тускнеть и закоптило, видно, в нем выгорело почти все масло. Одатида поднялась и из маленького кувшинчика подлила в светильник золотистой жидкости. Огонек сразу повеселел.
Затем опустилась рядом с мужем и, обняв, потерлась лицом о его шею.
— Прости, я не хотела тебя обидеть…
Он лишь вздохнул. А прежде не замедлил бы обнять. Стоило ей лишь провести по его щеке ладонью, как он спешил прижать ее к себе.
Она стала покрывать легкими поцелуями его лицо. Он сидел неподвижно, устремив застывший взгляд в невидимую точку.
— Ты очень устал, я постелю тебе.
Она скрылась в соседней комнате.
Окно вновь озарила молния, резкий гром заставил Спитамена вздрогнуть. Он встал и, тихонько открыв дверь в комнату, где спали дети, опять долго смотрел на сыновей. Скорей бы утро, когда он услышит наконец их звонкие голоса и обнимет каждого, прижимая к груди. Увы, он нынче не привез им никаких подарков. Но они уже большие, может, поймут…
Почувствовав, что Одатида стоит за спиной, он обернулся. Глаза у нее были, как два черных омута, на их дне он увидел отражения звезд. Он подхватил ее на руки, пересек комнату и, толкнув коленом, отворил дверь в спальню.
Одатида никогда еще не обнимала его так страстно. Он давно не слышал от нее таких ласковых волнующих слов. Он, как в теплые волны, окунал лицо в ее рассыпающиеся по подушке волосы, жадно вдыхая их аромат. Нежные руки гладили его плечи, словно порывы ветерка.
— Что с тобой?.. Почему ты плачешь? — спросил он.
— Милый… любимый… — выговаривала она, будто в забытьи, не слыша его слов.
— Ты никогда не была со мной такой ласковой…
— Милый… любимый… — она то прижимала к груди его голову, погружая пальцы в густые волосы, то откидывалась назад и подолгу смотрела на него, то принималась целовать глаза, руки.
— Ты со мной будто прощаешься…
Объятья мужа в конце концов ослабли, и он вскоре уснул. Одатида еще долго лежала, не шевелясь, вперив взгляд в потолок. Из углов ее глаз выбегали слезы и исчезали. Спанта дышал ровно и спокойно. За окном шелестел дождь.
Одатида выскользнула из постели и стала быстро одеваться. Руки у нее дрожали, она никак не могла найти в темноте рукав. Вышла, ступая на цыпочках, босая, в переднюю большую комнату, где остался с вечера неубранным дастархан. На стене висело оружие мужа. Придерживая одной рукой ножны, другой медленно вынула из них меч. Тихо вернулась обратно, держа в левой руке светильник, а в правой сверкающее оружие. Поставила светильник на пол у изголовья мужа. Желтоватый огонек колебался от его дыхания. Он спал, слегка откинув голову, и чему-то улыбался. Рука его шевельнулась и поползла в сторону, наверно, искала жену.
А она стояла здесь, в белой сорочке, с растрепанными волосами. Одатида занесла меч, держась за рукоять обеими дрожащими руками. За окном ярко полыхнула молния, заполнив комнату ослепительным светом. И прежде чем грохнул оглушительный гром, она с силой опустила разящее оружие. Тело Спанты передернулось и приподнялось, будто хотело вскочить, а голова осталась на подушке. Тело медленно завалилось набок, большие руки щупали постель, словно хотели дотянуться до Одатиды. Она в испуге отпрянула в сторону. Голова скатилась на ковер, оставляя темный след. В стекленеющих зрачках отражался огонек светильника. По комнате распространялся запах крови.
Меч выскользнул из рук Одатиды и глухо стукнулся об пол. Она попятилась и вышла из комнаты. Распахнув наружную дверь, крикнула в темноту:
— Антик!..
— Я здесь, госпожа! — тотчас появился тот, будто стоял неподалеку и ждал ее зова.
— Ступай туда… — движением головы она показала на оставшуюся открытой дверь спальни. — Возьми его… голову. И оседлай коней.
Антик протиснулся мимо нее в комнату, схватил с полу дастархан, стряхнул посуду и остатки еды на пол и вошел в спальню. Набросил дастархан на окровавленную голову, плотно завернул ее и выскочил во двор.
Пока он седлал коней, Одатида вышла, облаченная в одежду для верховой езды. Антик опустил сверток в хурджин, и они сели в седла. Огрев коней плетками, стремительно вынеслись из аила, как две одновременно выпущенные стрелы. Запоздало залились позади них лаем свирепые псы…
Александр имел обыкновение покидать постель рано, к чему трудно было приучить Роксану. Главный постельничий, македонец Проксен, прибрал в царской комнате, в высокие окна которой сквозь тонкие занавески заглядывало солнце. Роксана охорашивалась у зеркала. А царь, велев принести завтрак на троих, поджидал Каллисфена, племянника своего учителя. Каллисфен сочинял вирши. Вчера во время пира он вдруг вскочил и, потребовав тишины, объявил, что закончил поэму, посвященную великому Александру, и хотел бы ее прочесть в присутствии гостей. Царь, однако, остудил его пыл, велев воздержаться. Когда все чавкают и звякают посудой, громко разговаривают с набитыми ртами, а на лицах уже проступил цвет выпитого вина, не самый подходящий момент читать посвященное ему произведение. Да и мало чего там насочинял этот молодой рифмоплет. Надо бы сначала послушать самому. И он велел Каллисфену явиться завтра утром.
Отправлявшемуся в поход Александру очень хотелось, чтобы его сопровождал сам Аристотель. Конечно, он нуждался в нем не столько как в философе, скорее как в естествоиспытателе. В местах, где не бывал еще ни один эллин, ему нашелся бы непочатый край работы. Но учитель как раз вознамерился поехать в свои любимые Афины, и его ничем не удалось прельстить. Вместо себя Аристотель порекомендовал царю своего племянника Каллисфена, который уже снискал себе признание.
Александр любил общаться и обмениваться мнением с учеными людьми. Их в его армии было немало: и философов, и историков, и художников. Если воины добывали ему славу оружием, то их целью было славить царя и его деяния словом и красками. Ему нравилась манера образованных мужей вести приятные беседы, их остроумие, поэтому он часто приглашал кого — либо из них к себе то к завтраку, то к обеду. Они умели льстить ему гораздо более тонко, чем это делали грубые неотесанные полководцы. Даже когда между ними затевался спор, они обнаруживали лучшие свойства своего ума, тогда как военачальники чаще всего завершали спор, хватаясь за оружие.
Пока завтрак не подан, а Каллисфен отсутствует, Роксана вовлекла Александра в наивную, но чертовски завлекательную игру: она сооружала на длинных красивых пальцах из нити мелкого жемчуга нечто похожее на корзину, а он должен был снять нить с ее рук так, чтобы образовался новый, не менее замысловатый узор. В тот самый момент, когда царь приноровился снять жемчужную нить с тонких пальцев жены, появился постельничий Проксен.
— Великий царь, — с дрожью в голосе обратился он. — Некая женщина требует впустить ее к вам…
Нить выскользнула у царя из рук и упала на ковер. Заметив, как огорчена жена, он хотел прикрикнуть на Проксена, что явился столь некстати, но тот был чем-то крайне взволнован, если не сказать, потрясен, и царь раздраженно спросил:
— Кто такая?
Проксен растерянно пожал плечами.
— С виду очень странная… Выдает себя за жену Спитамена…
Роксана подняла жемчуг. Муж не заметил, как она побледнела.
— Скажи, что я сейчас выйду, — сказал царь. Но жена, коснувшись его руки, быстро проговорила:
— Пусть она сама придет сюда…
Александр кивнул постельничему:
— Хорошо, приведи…
Перед Одатидой отворили дверь и легонько втолкнули в роскошно убранную комнату, наполненную солнечным светом, льющимся потоками в четыре окна. И она увидела царя. Он сидел в кресле в восточном расшитом халате. А красивая женщина в лиловом длинном, почти до пят, платье, какие, наверное, носят в далекой стране юнонов, сидела на подлокотнике и, наклонясь к царю, обнимала его одной рукою за шею. Две пары глаз, синих, как небо в ясный день, и черных, как звездная ночь, пронизывали вошедшую насквозь. Женщина еле приметно улыбнулась. От внимания Одатиды не укрылось отобразившееся у нее на лице разочарование и промелькнувшее в глазах торжество, которое испытывает женщина, наслышанная о чьей-то красоте и вдруг обнаружившая, что превосходит ее по всем статьям.
