— Жестокая ты, Тоня, — повторяю я. — Очень жестокая... Ты даже не думаешь обо мне. Тебе совершенно безразлично, как я отношусь к твоей совместной жизни с Лалом! А мне трудно сознавать, что ты с ним.

— Маратка, милый мой, — опять пламенеет Тоня. — Ну о чем ты говоришь? Ну хочешь, я больше не вернусь к нему? Уеду с тобой в Ашхабад? Только ты обдумай, как следует... Чтобы ничего такого...

— Хочу! — говорю я и обнимаю ее. — Хочу... Больше он тебя не увидит.

Мы вошли в метро. Доехали до «Динамо». Лифт в Тонином доме не работал. Пришлось подниматься на шестой этаж по ступенькам. Мать открыла дверь. Спросила, почему так поздно, увидела меня и как-то испуганно улыбнулась. Тоня сжала мне руку.

— Мама, Марат, переночует у нас. Ты оденься, познакомишься.

Тоня раздевается и снимает с меня пальто и шапку. Ведет в комнаты. Их тут четыре. В гостиной накрыт стол. Мать выходит в бархатном платье.

— Простите, но я уже уснула. Я долго ждала вас... Значит, вы и есть тот самый Марат? — разглядывает меня мать Тони. — Я должна просить у вас прощения, мальчик. Это я погубила ваше счастье. Глупая я женщина... Ужасно глупая и немощная. Другие как-то проще смотрят на жизнь, а я...

— Ну зачем же вы так? Мало ли что в жизни бывает... Да и не все потеряно еще, — еле слышно отвечаю я.

— Ах, мальчик-мальчик... Сколько по вас слез пролила Тоня! Давайте выпьем с вами по рюмочке. И простите меня, старую грешницу.

Выпили коньяку. Аделаида Михайловна спрашивает:

— А как вы думаете, Марат, будет амнистия тем, кого в тридцать седьмом взяли?

Я не знаю, что ей сказать, потому что действительно ничего не знаю. Но я зол на вездесущего Лала.

— Знаете, Аделаида Михайловна, если и будет, то поверьте мне, муж ваш вернется без какого-либо участия вашего зятя.

— Ох, опять эти тяжкие разговоры, — упрекает Тоня. — Неужели больше не о чем поговорить? Мама, мы не виделись с Маратом шесть лет, понимаешь? Прошу тебя, не тяготи его своими заботами... Маратка, а что у тебя завтра? — обращается Тоня ко мне.

— Утром поеду в Реутов к деду и бабушке. Я же родился там! Но я не знаю, как туда добираться.

— Мы поедем вместе, Марат! — радостно восклицает Тоня. — Я хочу посмотреть на твоих стариков.

Мы просидели до часу ночи. Потом Тоня постелила мне в одной из комнат.

В коридоре на часах пробило три, когда она приоткрыла дверь, подошла на цыпочках, села и прильнула ко мне...

Утром в ГУМе мы купили деду шапку, бабушке шерстяной платок и разных гостинцев. Приехали на Курский вокзал, сели в пригородный поезд. И вскоре оказались в Реутове.

— Ну вот смотри, — говорит Тоня. — Вот — твоя родина. Очень симпатичный городишко.

Мы остановились посреди железнодорожного перекидного моста и осматриваем все вокруг. С одной стороны дороги — деревянные дома, с другой — каменные. И огромная кирпичная труба возвышается над ними. Та самая, на которой в Октябре семнадцатого комсомольцы красный флаг водрузили. А те корпуса, пониже — это цеха Реутовки. Огромные и тоже из жженого кирпича. Смотрю и думаю: так вот она — колыбель подмосковного рабочего класса!

— Дед с бабушкой живут на улице Ленинской, рядом с фабрикой, — говорю Тоне.

Мы спускаемся по ступенькам вниз. Идем, смотрим на номера домов. А вот и нужный номер. Стучимся. Долго никто не открывает, наконец, слышим:

— Ктой-то там?

— Бабушка, это мы... Твой внук... Марат...

Дверь открывается. Сморщенная, в платочке старушка разглядывает нас. Посмотрела на меня, на Тоню, кликнула деда. Тот подошел, вынул из верхнего кармана пиджачка очки, и тоже стал нас разглядывать. Пока длится эта церемония, втолковываю старикам, что я никто иной, а сын Александра Природина. Зовут меня Маратом, а это моя невеста.

— Ну, заходите, коль так, — наконец, разрешает дед. — Это ты нам триста рублей присылал?

— Ну, а кто же еще! Я, конечно.

— А что ж сам-то раньше не приехал? Мы уж с бабкой помирать собрались.

— Ну, дедушка, ты что! — восклицаю я. — Да ты еще героем выглядишь. Тебя еще лет на двадцать, а то и больше хватит.

— Ишь ты, куда хватил, — смеется он. — Чай, чтоль, пить будете?

— Мы вам гостинцев привезли, — говорю я. — Тонечка, где там наши покупки?

Тоня тоже уже осмелела. Разделась, вынимает из сумки и кладет на стол подарки. Надевает на бабку платок, а деду подает шапку. Он, посматривая в зеркало, говорит:

— Шапка, конечно, обыкновенная, как все шапки. А вот сердце у тебя, внучок, доброе. За это спасибо...

— Да уж воистину доброе, — соглашается бабушка. — Помню, когда Сашка таджичку привез, ох я и горевала. Бога боялась, как бы не проклял. Да и в конфуз мы с дедом попали. Марию, девку тут одну, для Сашки сватали, а он с таджичкой из Азии вернулся.

— Маруська-то, она вон какая баба. Сама пудов на семь, да жадности целый пуд. Разве от нее дитя мог бы деньги старикам выслать? Да ни в жисть не поверю!— Дед смотрит на меня умиленно, и вдруг спрашивает: — Тебя звать-то как? Прости нас старых, мы ведь забыли познакомиться.

— Маратом меня зовут.

— Марат? — переспрашивает он. — Это чье же такое имя?

— Революционное имя, дед. Блеск ума, пламень сердца и максимум уважения к старикам!

— Ишь ты какой, — смеется дед. — А невеста-то, твоя тоже из Азии?

— Подружились в Азии, но теперь живет в Москве.

— Что ж, теперь и ты небось приедешь жить в Москву?

— Нет, дедушка. У нас там такие дела громадные — не до Москвы.

— Это тоже нехорошо, — говорит дед. — Санька, отец твой, вовсе прикипел к Азии, сюда и носу не кажет. Нельзя ведь забывать родное гнездо. Птицы и то к своим гнездам летят. Хоть бы помирать сюда приехал...

— Жизня теперь такая, — замечает бабушка. — Ни у кого своего постоянного места нет. Расселились по всему свету. Где поселились — там и родина. Вы бы, детушки мои, переезжали жить сюда к нам? Одни ведь мы, одинешеньки. Смолоду боялись: понародим детей — жить негде будет. А получилось вон как, старость вдвоем доживаем. Нету никого рядом.

— Она правду говорит,— подхватывает дед.— У нас три комнаты. Будете жить в двух, а нам и одной хватит.

— Спасибо тебе, дедушка,— отвечаю я.— Если надобность будет, то мы не раздумывая к вам прикатим. А сейчас пока — иные у нас соображения. У нас там в Туркмении канал строится, совхозы новые закладывают. Там дел непочатый край. Одно я вам обещаю: буду помнить о вас всегда. Письма буду писать и деньги высылать. Тонечка, пока в Москве, навещать вас будет.

— Конечно, Марат. Я с большим удовольствием,— поддерживает Тоня...

— Милости просим, доченька,— соглашается дед. - Всегда будем рады тебе...

Вот так и сидели полдня за столом. Переговорили обо всем. Дед рассказал нам, как в девяносто пятом в фабричной стачке участвовал. Поразогнали они тогда всех чиновников, и сам фабрикант в Москву сбежал. Потом оттуда московский полицмейстер казаков конных прислал. Плетками разогнали рабочих. Многих арестовали. Некоторых на каторгу отправили. Дед тоже сидел дней десять в каталажке, потом отпустили...

От деда мы с Тоней заглянули к Улыбиным. Дядя Федя, конечно, не ожидал меня. Я ведь его не предупредил о приезде. Ругать принялся, дескать, все у нас по старинке — свалился, как снег на голову. Непонятно, дескать, для чего люди телеграфы придумали. Но обида его — партизанская: пошумел и угощать принялся. Отказались мы, поскольку только что из-за стола встали.

— Ну тогда,— говорит Улыбин,— пойдемте, я вам нашу Реутовку покажу.— Вот красные, из жженого кирпича казармы: в них раньше прядильщики жили. А вот дом конторских служащих. А вот здесь слесаря обитали. Последним хозяином Реутовки немец был, Карл Эдуардович. Точен и пунктуален. Всех по сословиям растасовал, как игральные карты. Шестерки сюда, девятки — особо, дамы, короли — тоже отдельно. А сам, туз пик, фабрикант проклятый, в поместье поселился.

Улыбин рассказывает со смаком, образно. Мы слушаем с Тоней и все время смеемся над его остротами.