— Милый Леонид Иннокентьевич, ну, конечно, я подумаю. Только, по-моему, вы не в себе немножко... Что вы сказали? Письмо? Пожалуйста. Я непременно отвечу. На до востребования? Хорошо, хорошо... И я вам желаю. Всего вам доброго...
Тоня положила трубку и встала, словно изваяние. Я слежу за ней из темноты и вдруг начинаю чувствовать себя самым подлым человеком. Ведь я подслушал чужую тайну! Нет, нет — только не это. Потихоньку, прижимаясь спиной к стенке, чтобы Тоня не заметила меня, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в комнату. Все танцуют. Наверное, я слишком взволнован. Пластинка доигрывает, и Чары сразу спрашивает:
— Ты чего такой бледный? Наверное, тебе нельзя пить. Обычно от водки краснеют...
— Да я вроде бы неплохо себя чувствую,— отвечаю я и соображаю: как же мне теперь быть? Как вести себя с Тоней? И вообще, интересно, как после такого разговорчика она будет смотреть мне в глаза?
Тоня входит с веселым восклицанием:
— О! Вы уже во всю танцуете! А я задержалась...
— Кто-то звонил? — спрашивает Оля.
— Знакомая одна... Мамина подружка. Просила, чтобы зашла в мастерскую узнать, не сшили ли ей платье.
— Тоже мне, нашла время, когда спрашивать о платье,— удивляется Оля.
Тоня украдкой взглянула на меня и беспомощно опустила глаза. Нет, она не в силах быть спокойной. Ну а мне-то, мне-то каково?! Выть хочется от обиды. Надо взять шинель и бежать прочь отсюда. Я подхожу к вешалке, она за шкафом. Притрагиваюсь к шинели и думаю: «Но ведь испорчу праздник всем. Никто ничего не поймет, но веселье расстроится!» Достаю вторую пачку папирос из кармана, закуриваю и предлагаю:
— Не пора ли еще выпить по одной?
Тоня хватается за мое предложение, как утопающий за соломинку. Мой беззаботный тон, который дается мне с превеликим трудом, подает ей надежду, что я не слышал ее телефонного объяснения и ничего не подозреваю.
— Марат, ты как всегда вовремя! — подхватывает она и вновь передо мной лукавая и отзывчивая Тоня. Она опять обрела себя. Но я-то, я! Как мне себя прикажете вести! Я не выдержу игры в хладнокровное безразличие. Я уже давно веду себя не так, как всегда. Я явно не в своей тарелке. Тоня поверила, что я ничего не знаю о ее разговоре, но она тяготится своей нелегкой тайной, заглядывает мне в глаза со страхом и жалостью. Ей очень жалко меня.
— Как настроение, Тоня?
— Марат, давай я за тобой поухаживаю. Что-то ты е такой сегодня... Все твое остроумие куда-то исчезло, хочешь колбаски? Нет? А шоколадку дать тебе?
— Я выйду, в коридоре покурю. Она идет за мной.
— Странный этот Новый год,— говорит Тоня и трогает во тьме коридора пальчиками мой нос, брови, чертит какие-то крендельки на лбу.
— Я сейчас, наверное, уйду, Тонечка,— выговариваю я с трудом, потому что мешает удушье и не слушаются, дрожат губы.
— Что случилось, Марат?..
— Я слышал твой разговор по телефону, Тонечка... Я все понял.
Тоня вздрогнула. Я почувствовал, как метнулись ее пальцы на моих бровях и словно застыли. Да, конечно, она замерла в оцепенении. Дыхание остановилось. А мне-то что прикажете делать?
— Ну, я пойду, Тонечка...
— Марат! — вскрикивает она растерянно и обнимает меня.— Марат, не сходи с ума.
— Я-то пока в своем уме,— говорю я громче.— Это ты, видимо, сошла! Пусти меня...
— Марат, не делай мне больно. Марат, милый, я никогда тебя ни на кого не променяю!
Выглянул Чары и вновь прикрыл дверь.
— Отпусти руки. Мне больше здесь нечего делать!
— Марат, милый, не кричи. Ты кричишь на все общежитие. Давай зайдем сюда,— тянет она меня за руки и мы оказываемся в той самой соседней комнате, где Тоня пришивала к моей гимнастерке подворотничок.
Мы стоим в темноте, Тоня опять обвила мне руками шею, осыпает поцелуями.
— Прости, если что-то не так сказала. Но он же старик! Понимаешь, ему почти пятьдесят. Он в отцы мне годится!
— Тем не менее, ты беседовала с ним очень мило. А ну-ка, скажи, о чем он тебе говорил. О любви?
— Ну и что же, что о любви. Не обзывать же мне его за это. Сядь, Марат, успокойся... Ну, прошу тебя...
Я молчу. И молчание мое воспринимается, как прощение.
— Я не отпущу тебя... Ты должен понять меня...
— Чего уж понимать тут...— Я снимаю с плеч Тонины руки и открываю дверь.
— Марат, опомнись! — каким-то отрешенным голосом останавливает меня Тоня.— Ты не уйдешь... Если ты мужчина, то не оставишь меня. Закрой дверь на крючок... Или отойди, я сама... Давай сядем. Милый мой... хороший... Нет у меня никого, кроме тебя. Ты слышишь меня? Слышишь? Я люблю тебя и буду любить вечно, чтобы со мной ни случилось, чтобы между нами не произошло...
У меня звенит в ушах. Звон этот все сильнее и сильнее. И вот уже один огромный колокол бьет бешено и ритмично. Это стучит мое, вышедшее из повиновения, сердце. И второе, Тонино сердце слышу я. Оно бьется еще чаще... И руки ее... Какие они нежные, какие ласковые... Мысли мои путаются...
10.
В праздники в армии подъем на час позже. Мы переступили порог казармы за десять минут до подъема. Заиндевевшие с ног до головы. Бежали всю дорогу. Не рассчитали немножко. Из общежития вышли около пяти утра. Притопали на вокзал. Хотели сесть в какой-нибудь товарный поезд, но ни одного не было. Пришлось обойти чуть ли не полгорода по окраине, выйти к гужевому мосту через Куткудук и топать пешком. Вернее не топать, а бежать. Морозец был, что называется, «знатный». Сначала пощипывал за уши и нос, а потом стал пробирать насквозь. Мы опустили уши шапок, сняли ремни с шинелек и перешли на легкую рысь. Так и бежали все восемнадцать километров: с бега переходили на шаг и вновь бежали. Фролов то и дело ворчал:
— И для чего нужна была попу гармонь? За всю ночь ни одного глаза не сомкнул. У тебя-то хоть, какая ни на есть, а любовь.
Я бежал с ним рядом и думал: «Теперь уже не какая-то, а самая настоящая!» И все еще ощущал жаркое, безрассудное женское желание, стыд и смущение, и необычную чуткость Тони. А сейчас меня согревал ее пуховый шарф, заботливо повязанный мне на шею. Голова моя кружилась от счастья. И казались совершенно абсурдными вчерашние придирки. Лал Малахитович со всеми его ухаживаниями и признаниями в любви покинул мое сознание и удалился на такое расстояние, что о нем лень было думать.
В казарме, как только мы сняли заиндевевшие шапки и шинели, я сразу забрался в постель, предупредив дневального, чтобы на завтрак не будил, закрыл глаза и уснул.
Проснулся где-то перед обедом. Смотрю, возле кровати стоит Чары.
— Ну, что? — спрашивает. — Может, заглянем к Косте?
— Конечно, заглянем. Подожди, сейчас умоюсь...
Спустя полчаса, топаем по авиагородку. В окнах офицерских домов сверкают игрушками елки. Детвора возле домов катается на санках. В клубе — дневной сеанс. У разрисованной афиши толпятся авиаторы и приезжие девчата. Костю застали дома: лежит на диване, в очках, почитывает книжку.
— Привет, мои друзья! С Новым годом! — говорит Чары.
— Привет, Нина! Здравствуй, Костя! С праздником! — прибавляю я.— Как это ты ухитряешься в конусы и мишени попадать, если даже книги в очках читаешь?
— Это, чтобы понятнее было,— шутит он.— Без очков до смысла не доберешься. Ну, рассказывайте, ловеласы, как встретили Новый год!
— Отлично встретили,— посмеивается Чары.— Мне такая сердитая студентка попалась: всю ночь спорили. Все знает. О чем ни спрошу — сразу находит ответ. Бывают же такие!
— Ясно,— понимающе отмечает Костя.— А как у тебя, Марат?
— Все хорошо, Костик. У меня дела самые серьезные. Примешь меня в свой союз?
— В какой союз?
— В союз женатиков, разумеется.
— Ты что, жениться надумал? — глаза Кости сияют лукавством.— Нина! — кричит он жене, которая что-то жарит на кухне.— Марат испекся! Жениться собирается!
— Слушай, друг, только без шуток,— предупреждаю я.— Я же не смеялся, когда ты мне сказал, что решил расписаться с Ниной.
