Тот разом к своим и через минуту является с двумя жеребцами, и сам на коне.

— Оружие у тебя с собой? — обращаясь ко мне, спрашивает Полторацкий.

— Есть пистолет, с полным зарядом.

— Возьми. Это на случай, если застрелиться потребуется. А в дехкан из него пулять запрещаю. Понял?

Чего уж не понять. Кивнул я в знак согласия. И поскакали мы по булыжной мостовой, только искры из-под копыт сыплются. Проехали версты две и тут видим: идут. Да так их много, что — боже мой! У меня дух захватило. Вытащил я пистолет, засунул под ремень. Кавалерист, глядя на меня, тоже наган вынул. А Полторацкий наверное с минуту глядел на медленно приближающуюся процессию, а затем приказал:

— Ты, Природин, становись справа на обочине, а ты, Эльфсберг, слева. Задача такова. Видите впереди процессии автомобиль?

— Видим.

— И то, что в автомобиле мусульманско-байская верхушка и граф Доррер с ними, тоже видите?

— Видим...

— И то, что автомобиль впереди толпы метров на сто едет, тоже видите?

— Видим.

— Ну, так вот, товарищи. Действовать четко и безошибочно. Как только автомобиль подъедет к вам, выскакивайте из засады, и, грозя оружием шоферу, прикажите ему гнать автомобиль во всю мочь к Совнаркому. А с толпой я сам поговорю...

Это был фантастический план. Тогда-то я вряд ли верил в успех такой операции. Но выполнили мы ее с блеском. Автомобиль с главарями отсекли от толпы, как высохшую ветку от цветущего дерева.

А комиссар Полторацкий... Сколько буду жить, столько и буду преклоняться перед его большевистской смелостью. Выехал он тогда на середину дороги, поднял руку перед многотысячной толпой и спрашивает:

— Куда идете, граждане? Кто посмел прогневать вас?

Сначала было двинулись на него, но слово за слово завязался разговор. И тут — ультиматум: «Почему мусульман прогнали из правительства?». Полторацкий отвечает:

— Не мусульман прогнали, а баев и ишанов. Прогнали тех, кто кровь бедняцкого мусульманства пьет. Мы за то, чтобы были в советском правительстве бедняки-дехкане, но не баи и муллы. Назовите своих представителей в Совнарком из беднейших слоев. Назвали тут же. Нашлись опытные вожаки из бедноты. Один кузнец, другой, кажется, водонос. Привел их Полторацкий вместе с несметными толпами дехкан и ремесленников прямо к Совнаркому. И произошел вместо вооруженного столкновения праздник интернациональной дружбы и братства».

Запись от 3 января на этом заканчивается.

Закрыв тетрадь, выхожу из своей времянки, направляюсь на улицу Чехова. Кругом груды битого кирпича, рухнувшие стены и крыши, всюду палатки, но жизнь идет. Люди свыклись с необычной обстановкой: разговаривают спокойно и деловито, шутят, смеются. Только усталости в глазах больше, чем обычно. Площадь Карла Маркса также сплошь заставлена палатками. Возле них столы, кипы бумаги. Это учрежденческие палатки. Сотрудники министерств и ведомств заняты координацией жизни Ашхабада. Здесь расположился и радиокомитет. Табличка «Радио» видна за полкилометра. Подхожу ближе. Мой давний школьный приятель Эдик Балашов сидит за столом, правит информации. Тут же стрекочет пишущая машинка. Сейчас он явно далек от поэзии. А вообще-то Эдик, как и я, начинающий. Только я морочу голову своими стихами редактору армейской газеты, а он — всей республиканской прессе. Творчество его началось с лирической баллады «Почему у фламинго розовые ноги?». Не знаю только, написал он эту балладу или нет. Подкравшись сзади, кладу ему руку на плечо:

— Привет, Эдуард батькович!

— О, Марат! Откуда ты взялся?

— С неба, — говорю я, посмеиваясь. — А ты, значит, сотрудник радио?

— Как видишь.

— В каком отделе?

— В литературно-драматическом, разумеется.

— Поздравляю. Тут тебе раздолье. Наверное, уже выяснил, почему у фламинго розовые ноги?

— Брось шутить, Марат.

— А что особенного я сказал?

— Ничего... Но к чему фамильярность? Ты думаешь, о фламинго легко написать? Дудки-с. Попробуй.

— Зачем мне пробовать?

— То-то и оно. Все вы мастаки. Чуть что: якаете, а как до дела доходит — в кусты. Ну, ладно, не обижайся, это так. А вообще-то продолжаю работать над балладой. Могу почитать... Только не здесь. Ты завтракал? Нет? Так пойдем в столовую. Тут рядом. Вон в том садике. Машенька, извините, — расшаркался он перед машинисткой. — Принести вам котлет? Две или три... Хорошо, принесу. Если кто спросит, скажите — на объекте. Идем, Марат...

Столовая оригинальная. Часть сада обмотана парусиной, а между деревьями — столики. Народу полно, сесть негде. Вдруг слышу за спиной удивительно знакомый женский голос:

— Марат... Так вот ты где мне повстречался!

Поворачиваюсь и вижу Нину. Жену Кости. Она в халате поверх телогрейки и в шапке-ушанке. Прямо, как на фронте. С ней еще две медички и офицер, видимо, военврач. Этот в шинели и фуражке.

— Здравствуй, — говорю я растерянно. — А я тебя тоже искал. Все время смотрел по сторонам. Привет от Кости.

— Спасибо, — машинально отвечает она и отводит к столику. — Как он там, рассказывай!

Мы садимся за стол. Рядом располагаются медички и офицер. Позавтракав, провожаю Нину до самого госпиталя. Мы идем по узкой улочке: три-четыре метра в ширину, не больше. Я придерживаю Нину под руку.

— Сейчас уже не так, как в первые два дня, — говорит она. — Посмотрел бы ты, что творилось тогда. Вся площадь и улицы были устланы трупами. А сколько было слез! Боже мой, большего человеческого горя не может уже и быть. Я впервые увидела и поняла, что такое настоящее людское горе. Скорей бы отслужил Костя! Уедем в Пятигорск, там устроюсь в санаторий, поступлю в медицинский...

— Выстроите собственный дом, — продолжаю я, — разведете курочек, поросяток, будете держать квартирантов...

— А ты уже завидуешь? — упрекает Нина. — Взял бы да и сам женился и обзавелся домом и хозяйством. Разве это плохо?

— И откуда у тебя такая хватка? — спрашиваю я.— У тебя, наверное, родители самые настоящие куркули. От них это...

— Родители в войну погибли, ты уже слышал, я говорила, — спокойно отвечает Нина. — А когда живы были, тоже впроголодь жили. Ни кола, ни двора. И вообще, мне не нравится, как легко ты судишь о людях. По-твоему, если человек к своему хозяйству тянется, так обязательно он от родителей это унаследовал. Это не так. И вообще, Марат, ты меня никогда не переубедишь в том, что не иметь ничего — это хорошо, а иметь — это плохо.

— Я и не собираюсь переубеждать. Просто хотелось бы видеть тебя немножко другой.

— Какой, другой?

— Все советские люди сейчас заняты восстановлением... Строят города, электростанции...

— Строят! Согласна! — неожиданно возмущается Нина. — А такие, как ты, ходят, лозунги выкрикивают, а сами ничего не делают. Не будет у тебя хорошей жизни, Марат, если ты будешь думать о всей стране, а о своей конуре заботиться не станешь.

— Ну, ладно, ладно, время покажет, не горячись, — успокаиваю я ее. — Просто ты намучилась за войну, вот и тянет тебя к собственности. Тебе кажется, что жизнь все время такой будет. А она улучшается...

— Ладно, Марат, у этого разговора нет конца. Живу, как умею. Вон уже госпиталь. Спасибо, что проводил. Если раньше меня окажешься в Хурангизе, передай Косте привет.

— Счастливо... Только не обижайся.

Я подаю Нине руку и жму ее по-солдатски. Невольно она кривит губы:

— Вот уж, действительно, что у Кости, что у тебя — никакой галантности. Поучились бы у нашего военврача.

— Научимся еще, — уходя, говорю я. — Только начинаем жить. Все впереди...

Утром я улетел на ЛИ-2. Провожала меня мама. Ее лицо выражало скорбь. Когда пригласили на посадку, я поцеловал ее:

— Отцу завтра же напишу. Не беспокойся...

В самолете довольно светло. В иллюминаторы заглядывает дневной свет, да и над головой горят лампочки. Самолет выруливает на старт, разбегается и взлетает в небо. Привычное ощущение. Только ЛИ-2 отрывается от земли мягче, чем Ил-10. Минут пять, пока самолет разворачивается над Ашхабадом, я смотрю вниз на разрушенный город. Потом потянулась пустыня. Я достал из полевой сумки отцовскую тетрадь и принялся читать: «Июнь...