Хоронили их в январе. Поездом привезли в Асхабад. Тогда он уже назывался Полторацком. Холодно было. Снег на крышах лежал. Под ногами слякоть. На вокзале нас встречали делегации: воинские части, учащиеся гимназий, граждане из советских организаций и союзов. С вокзала пронесли тела бакинских комиссаров до площади Ленина и там захоронили их во временной могиле.

Позже, после победы Советской власти в Азербайджане, останки комиссаров были перевезены в Баку и похоронены там в зеленом сквере, недалеко от взморья...

В Красноводск мы с Федором приехали уже после того, как оттуда изгнали последних белогвардейцев. Тут начиналась новая, мирная жизнь. Но и в этой мирной жизни столько было хлопот, что голова шла кругом. Улыбина тотчас бросили налаживать работу на соляных промыслах, а меня вызвал командующий Первой армией товарищ Зиновьев.

— Долго думали и решили остановиться на вашей кандидатуре, товарищ Природин. Есть для вас одно весьма ответственное задание...

Вот так и долетел я до Хурангиза, читая отцовские записи. Читал и переносился мыслями в прошлое. А как только вышел из самолета, история вновь забилась в дальние уголки памяти. Место ее захватили помыслы более близкие и желанные. Тоня... Антонина свет Сергеевна! Прямо из аэропорта я отправился в общежитие пединститута. Вхожу. Комендантша сидит у тумбочки, носок вяжет.

— Не вернулись еще, не вернулись,— лопочет скороговоркой.— Все еще на хлопке. Разве что снег поторопит. В горах вон сколько навалило. Не сегодня, так завтра и здесь упадет.

Через два часа я сел в вагон дачного поезда и вскоре слез на своей станции.

Встреча в эскадрилье была не очень веселой. Весь вечер рассказывал о разрушенном Ашхабаде. А когда ребята разбрелись по своим кроватям, Чары вспомнил, что мне есть письмецо... от Тони. Я развернул треугольничек и с жадностью прочитал. Письмо нацарапано простым карандашом, в шутливом тоне. Чувствуется, что Тоня всеми силами стремится сохранить установившийся между нею и мной взбалмошно-приподнятый тон. Но что-то натянутое, а потому немножко фальшивое все время проскальзывает в ее откровении. Чувствуется, что не так-то ей хорошо и весело, как она пишет. Глинобитная мазанка на хармане, в которой живут студентки, отнюдь не замок принцесс, хотя она и называет себя и своих подружек наследницами нескольких тонн золота... Белого золота. По-настоящему тепло и радостно мне становится от ее последних строчек. «Как я по тебе соскучилась. Скорее бы кончилась осень». Обратный адрес: Хурангизский район, колхоз «Москва», а не «Победа», куда я ей послал письмо. Наверное, мое письмецо валяется где-нибудь, а может, вскрыли его студентки другого курса и посмеиваются над пылкостью влюбленного авиатора.

Снег выпал дня через два. Сразу приморозило. Судя по всему, зима в этот год будет холодная.

Дел на самолетных стоянках прибавилось. Каждый день приходится возиться с тяжелыми ватными чехлами, которые надеваем на «плечи» наших «Илюх». После обкатки моторов непременно сливаем воду. Забудь ее в радиаторе на ночь и тогда — беда. Все узлы, гайки и контргайки смазываем зимним маслом. Пулеметы — тоже. Работа сама по себе — самая обыкновенная. Но делается все на морозе, а потому и хочется сбежать куда-нибудь в каптерку или пристроиться к костру. Но еще лучше заняться теорией. В классах летной подготовки всевозможные наглядные пособия и хорошие печки-голландки.

О Бабаеве и альбоме я совсем было забыл. Но как-то раз меня вызывает замполит.

— Я бегло ознакомился с вашими записями по истории полка, товарищ сержант. Думаю, правильным путем идете. Так и продолжайте. Но сейчас вам придется заняться более конкретным делом. Садитесь за доклад для командира. В феврале — годовщина полка. Разрабатывается целый ряд мероприятий.

— Когда прикажете начать?

— Сегодня же...

— Я готов. Только сообщите старшине эскадрильи, что нахожусь в вашем распоряжении.

— Приступайте, не стану мешать,— говорит замполит и покидает кабинет.

Я сажусь на его место, развязываю тесемки папки, затем беру чистый лист бумаги и начинаю думать над первой фразой. С чего начать? Может быть, с того, как в Оренбургское летное училище приехал на встречу с курсантами Чкалов? Или прямо сначала войны? Нет, не так начинаются доклады — решительно отказываюсь от страничек прошлого. Надо начать с современной обстановки. Что там у нас сейчас в мировом масштабе? Бряцает Черчилль оружием или уже перестал? Надо посмотреть свежие газеты. Да, конечно, без этого нельзя. Свежие газеты — это главное. Только в них можно почерпнуть начало. Смирившись с таким обстоятельством, спокойно достаю записную книжку и начинаю сочинять стихи. А когда вернется из города с почтой ефрейтор Фролов, тогда и сяду за доклад. Так просидел до обеда. И вот уже вечер. И Фролов из города приехал. Газеты, журналы привез. И письмецо мне. Сначала я подумал — от Тони. Смотрю на конверте штемпель редакции газеты. Вскрыв, читаю:

«Уважаемый тов. Природин. В следующую среду состоится очередное заседание литобъединения. Повестка дня: встреча с ученым-минералогом А. Л. Кияшко. Просьба присутствовать».

Великолепно! Наконец-то! Но почему с ученым? Может быть, он пишет рассказы, как тот артист, у которого таджик украл коробочку хлопка? Ладно, увидим. Главное, чтобы Бабаев разрешил выезд на заседание. А чтобы разрешил, необходимо, по крайней мере, написать хоть часть порученного доклада. Беру со стола центральные газеты, начинаю штудировать разделы международной политики. Черчилль, Трумэн... План Маршалла. Вот оно черное пятно современности. Государственный секретарь США Маршалл пестует доктрину Трумэна о помощи западноевропейским государствам...

Чары, назябшийся на аэродроме, закутавшись почти с головой под одеяло, спрашивает:

— Что-то ты в последнее время стал увлекаться политикой! Это мне нравится. Политика — область самых серьезных людей.

— А стихи, по-твоему, забава?

— Такие, как у тебя, конечно, забава. Надо так писать, чтобы каждая строчка давала пищу уму, содержала мудрость, как у Махтумкули. А у тебя даже философия какая-то бесхребетная.

— Сомкни челюсти и не мешай,— говорю я спокойно.

— Нет, я серьезно,— отзывается Чары.— Ты, например, все время разграничиваешь добро и зло, а Махтумкули, знаешь, как об этом писал? Вот послушай:

— А у тебя все разговоры о добре,— смеется Чары.

— Странная философия,— сомневаюсь я, не веря, что это строки Махтумкули.

— Ничего странного,— возражает Чары.— Истинное добро ты несешь своему народу, когда делаешь зло врагу. Разве не так?

— Да, пожалуй, так, — соглашаюсь я. — Все дело в том, в какой обстановке рассматриваются понятия «добро» и «зло». С глобальной точки зрения, конечно: и Махтумкули и ты — оба правы. Именно в поддержку ваших умозаключений и я берусь заклеймить план Маршалла в одном из очередных своих докладов!

— Вах-хов! — смеется Чары.— Быстро растешь! Только никак не могу понять, перед какой аудиторией выступишь? А-а! — вдруг догадывается он.— Наверное твоя очередь выступать на следующих политзанятиях?! Молодец, сержант Природин. Занимайтесь своим докладом.

В Хурангиз я выехал в среду утром. Замполит дал поручение зайти в драматический театр, отыскать режиссера Лугового и поговорить: не согласится ли тот вести драмкружок авиаторов.

Спешу к общежитию пединститута. Сердце бешено скачет, подхлеснутое жаждой встречи. С Тоней я не виделся целых три месяца. Лечу по лестнице вверх, не замечая ступенек. Дверь в комнату открыта. Девчата все в сборе и, судя по всему, не очень веселы. Тоня сидит, склонившись над книжкой.