— Товарищи,— с трудом выговариваю я.— Товарищи, да вы что? Да за что же?..

Тут втащили меня в комнату. Трое их. Один здоровенный рябой мужик, двое других — парни моего возраста.

— Кто такой? — спрашивает рябой.

— Приезжий я... С Полторацким приехал... От контры спасаюсь.

— А мы тебя как раз за контру и приняли,— усмехнулся рябой.— Скажи спасибо, что сразу не порешили. А хотели...

Пока мы выясняли обстановку — что и как, видим в окно, целый отряд эсеров к заводу приближается. Ясно, что мне надо прятаться. Рябой хватает меня за руку — и прочь из барака. Опять — через стену. На этот раз в заводской двор. Завел меня рябой в пильный цех.

— Лезь туда,— показывает на гору хлопка.— И сиди, пока за тобой не приду. Бодряшкин моя фамилия. Иваном зовут.

И ушел.

В тот день по всему Мерву шли обыски. Искали всех, кто приехал с Полторацким. Многих арестовали. Заодно председателя мервской ЧК, редактора газеты «Трудовая мысль» Исидора Кондратьевича Каллениченко. Только ночью навестил меня Бодряшкин.

— Слезай. Тут я тебе одежонку подходящую подыскал.

Выбравшись из своего укрытия, надеваю туркменский косматый тельпек, бязевую рубаху, штаны такие же, халат. На ноги — чарыки.

— Ну вот, думаю сойдешь за туркмена-арбакеша. Кто спросит, отвечай: живешь в Пешанали, на завод хлопок возишь. Вон и арба твоя,— показывает Бодряшкин в проем двери. — А теперь пойдем ко мне, покормлю.

В бараке разговорились.

— Все арестованы, кроме тебя. Комиссара вашего, Полторацкого, прямо на телеграфе взяли. Говорят, он в это время с Ташкентом по прямому проводу разговор вел. Помощь просил. Держат в тюрьме. Каллениченко тоже с ним. Остальных хотят отправить в Асхабад, вместе с пленной соцротой. Ох, непонятное творится! — сокрушенно вздыхает Бодряшкин.— Фунтиков этот и вся его братия тоже вроде бы стоят за рабочий класс, но в то же время на рабочих людей руку поднял! Полторацкий-то, говорят, бывший типографский рабочий. Член РСДРП. Вызволять его надо из неволи. Наша ячейка постановила в воскресенье всем скопом идти к коменданту Наибову, требовать, чтобы освободили комиссара. Не знаю, поможет ли наш протест? Говорят, какой-то Доррер в правительстве Фунтикова. Он грозится: пока не всажу комиссару Полторацкому пулю в лоб, не успокоюсь. Это, оказывается, его родного старшего брата в декабре прошлого года, в Ташкенте, Советская власть судила и расстреляла.

Как услышал я о том, что с Фунтиковым прибыл родной брат того мухортого Доррера, которого я гнал з машине от Ходры до Совнаркома, так и замер: «Нет, не простит он».

— Эх, Иван Кузьмич,— говорю я.— Плохо наше дело. Торопиться надо. Вызволять следует комиссара.

Вечером рабочие завода собрались и отправились к военному коменданту. Тот даже не вышел к ним. Выслал небольшой отряд, чтобы прогнали ходатаев. Началась смута на заводе. Но долго раскачивались. Пока что собралось человек до ста, еще двое суток миновало. Вышли на демонстрацию протеста с требованием, чтобы освободили комиссара и других большевиков, а в «Трудовой мысли» уже заметочка помещена: в Мерве распространился слух об убийстве красного комиссара Полторацкого и председателя ЧК Каллениченко. Ведется, дескать, тщательное расследование. Виновные в учиненных зверствах будут арестованы и понесут суровое наказание...

Вот так было. Опоздали мы. Да вряд ли и помогли бы такими малочисленными силами. Ведь эсеров, офицеров да чиновников бывших царских около двадцати тысяч было в Мерве. На каждой квартире по четыре-пять человек стояло. Да еще бандит Эзиз-хан из Теджена прибыл на помощь к эсерам. Безнадежное было положение. Отчаянное положение.

Вечером Бодряшкин сообщил: жена Калениченко ходила к Наибову, добилась, чтобы разрешили похоронить ее мужа и комиссара на кладбище. А когда вернулись и сели помянуть, Бодряшкин достал сложенный многократно листок и говорит:

— Это предсмертное письмо комиссара. С охранником передал. Надо сохранить и донести его до всего рабочего класса...

На другой день выехал я на своей арбе из Мерва и подался в сторону Байрам-Али. Несколько раз останавливали по пути белогвардейцы.

Притворялся, как мог, лепетал бессвязное, и лишь одно слово произносил по-русски: «домой». Так и добрался до своих цел и невредим, и письмо комиссара в подкладке привез.

После уже, в двадцать первом году, когда произвели расследование по делу расстрела Полторацкого и Каллениченко, вскрылись все подробности. Оказывается, Фунтиков, прежде чем расстрелять комиссара, потребовал от большевиков: «Сдайте всю железную дорогу от Асхабада до Ташкента, тогда получите комиссара живым и невредимым». А когда получил отказ и предупреждение, чтобы эсеры сложили оружие, отдал Полторацкого и Каллениченко на расправу графу Дорреру-младшему и его молодчикам...

Кровожадны были эсеровские главари.

В ночь с 21 на 22 июля расстреляли Полторацкого, тотчас сели в поезд и отправились в Асхабад. Следующая ночь стала датой расстрела девяти асхабадских комиссаров. Еще через два месяца Фунтиков отправился в Красноводск, чтобы вместе с английскими интервентами расстрелять на станции Ахча-Куйма двадцать шесть бакинских комиссаров.

Я хорошо помню те осенние дни девятнадцатого года, когда мы гнали контру и пришлых заморских вояк к Каспию. Каждый день отвоевывали то станцию, то разъезд на железной дороге. Как-то раз остановились на станции Казанджик. Тут произошел небольшой затор. Белогвардейский генерал Литвинов, отступая, придумал какую-то шпалодробилку: ею-то и уничтожал десять верст пути за час. Бронепоезд наш остановился. Словом, требовалось далее наступать пешим ходом. А как потянешь по пескам пушки? На чем повезешь боеприпасы и продовольствие? Замешкались было мы.

И тут получаем известие: из Ташкента едет член реввоенсовета Валериан Куйбышев. Мы уже слышали о нем. Холодно было — середина декабря. Встретили мы его на перрончике станции. Представились: так мол и так, отряд красной роты, в основном, из московских рабочих. Разговорились. Федор Улыбин тут же ему посоветовал:

— Вы, Валериан Владимирович, сменили бы фуражку на шапку.

— Ничего,— смеется он.— Я и не такие лютые морозы терпел. В Нарыне, небось, похолоднее, чем здесь.

— Знамо, похолоднее,— соглашается Федор.— Да только не о морозах речь веду. Фуражка ваша смущает меня по другим соображениям. Уж больно приметна она. Как узнает контра, что Куйбышев в черной кожаной фураженции, так и будет все время на мушке держать.

— Ну, что ж, — соглашается Куйбышев.—Ты, пожалуй, прав. Неси-ка мне шапку.

Через час провел собрание, созвав всех командиров и политкомиссаров в русской церквушке. Была тогда в Казанджике такая. Доложил, как и полагается, международную и военную обстановку. Дело ясное: наша берет. Надо только сбросить последнюю контру в Каспийское море, и тогда можно Туркестанский фронт ликвидировать. Настроение от таких слов, конечно, у всех приподнятое. И тут же Валериан Владимирович сообщает доверительно:

— Товарищи командиры, несколько дней назад наш командующий Михаил Васильевич Фрунзе говорил с Москвой.

Смолкли все. Интересно узнать о чем шел разговор. А Куйбышев продолжил:

— Год назад здесь в песках, близ станции Ахча-Куйма, эсеровские палачи совместно с англичанами расстреляли бакинских комиссаров — Шаумяна, Джапаридзе, Фиолетова, Азизбекова... Двадцать шесть комиссаров погибли от злодейских рук контрреволюции. Всероссийский Совет Народных комиссаров, лично сам Владимир Ильич Ленин возложили на вас, товарищи бойцы-туркестанцы, задачу: выбить поскорее контру из этих мест, отыскать место расстрела и со всеми почестями захоронить бакинцев.

Сняли мы шапки. Почтили память погибших минутой молчания. И поклялись отплатить суровой карой контре за смерть наших товарищей.

Ночью началось. Подались красноармейцы в близлежащие аулы. Утром возвратились с верблюдами. Туркмены охотно снабжали Красную Армию, чем могли. Начали вязать вьюки. Три дня этой работой занимались. А на четвертый Куйбышев сам возглавил красноармейский отряд и повел его по пескам, в обход Балханских гор, к станции Айдын, где укрепились белогвардейцы. Предстоял стоверстный путь. Опережая события, скажу, что операция эта была самой удачной по своей дерзости и закончилась полным разгромом войск генерала Литвинова. Говорят, когда ему донесли, что красные отряды появились в окрестностях станции Айдын, он не поверил. Но такова была истина. Завязался долгий, двенадцатичасовой бой и завершился полным разгромом белогвардейцев. Сам генерал, по рассказам участников, едва унес ноги. А другие говорят, будто бы его взяли в плен. Жаль — ни мне, ни Федору Улыбину не удалось участвовать в айдынском сражении. Мы выполняли не менее ответственную миссию. Московский рабочий отряд во главе с Улыбиным не дошел до Айдына: остался близ станции Ахча-Куйма на месте гибели бакинских комиссаров. Пастухи-туркмены показали нам место расстрела. Мы откопали в песках тела комиссаров. Погоревали над ними, дали прощальный салют из винтовок. Затем Куйбышев повел красноармейцев дальше, а нам поручил изготовить гробы, перевезти погибших в Асхабад и там захоронить на центральной площади...