— Ну, тогда будь здоров. Я за тебя спокоен.
Полеты по выполнению фигур высшего пилотажа назначены на среду. Привожу, что называется, себя в порядок. Книг не читаю, о любви не думаю, сплю крепко и ем с завидным аппетитом. Во вторник под присмотром инструктора парашютной подготовки стрелки собственноручно укладывали свои парашюты. После обеда занимались физподготовкой: прыгали через «козла», крутились на турнике и играли в футбол. В среду — подъем в шесть утра. Надел комбинезон, шлемофон, взял парашют и отправился прямо на взлетную полосу. Вскоре со стоянки, следом за героями-асами, вырулил «двойку» Хатынцев. Поздоровались. Спросили друг у друга о самочувствии. У обоих настроение бодрое. Я надеваю парашют и залезаю в свою кабину.
Полеты ответственные, но проходят без всякой «помпы». Как всегда, на старте рация и обыкновенный стол, за которым сидит хронометражист. Стартер с флажком прогуливается. Вот отправляется в небо Дзюба. Самолет уверенно разбегается и горкой взмывает вверх. С этого момента мы следим за ним, стараясь ни на секунду не выпустить из поля зрения. Самолет Дзюбы забирается все выше и выше. Поблескивают на солнце крылья, доносится ровный гул, и вот «Ил» вошел в штопор: делает три витка и выходит в горизонталь, теряясь на темном фоне Хурангизских гор.
— Молодец,— удовлетворенно отмечает Хатынцев. И тут вызывают на старт нас.
Я опускаю фонарь, усаживаюсь поудобнее и чувствую, как замирает сердце. Нет, не страх и не какое-то дурное предчувствие тревожат душу. Просто волнует сама необычность полета. Когда не знаешь, что именно тебя ожидает, всегда волнуешься сверх меры.
Вырулили на старт. Самолет разбегается и уверенно отрывается от земли. Я не перестаю думать о предстоящем «штопоре», и это начинает меня раздражать. Раздражает то, что никак не могу заставить мыслить о чем-то ином, О Тоне, например. Если уж Тоня не идет на ум, значит, что-то неладное со мной. Значит, действительно шалят нервишки. Но, спокойней! Спокойней, сержант Природин! Ты же не красная девица. Ну, войдет самолет в спираль, повертишься белкой в кабине. Подумаешь, беда-то какая!
Забираемся все выше и выше. Внизу, между крылом и стабилизатором, зеленые квадраты хлопковых полей и желтые глиняные кишлаки.
— Грым, кр-рым! — звучит в наушниках шлемофона.
— Повторите, не понял,— кричу Хатынцеву. Снова такие же звуки. Все ясно: шлемофон у меня неисправен. Все, кажется, предусмотрел, а шлемофон не проверил. Ну и балда!
— Грым-крым-прум, ш-ш-м-уууу! — вновь трещит и свистит в наушниках.
Хатынцев что-то говорит мне. А может, и не мне? Может, что-то неладное? Я начинаю прислушиваться к мотору. Да нет, мотор работает нормально. И вот опять:
— Грррр-шшшш — уууу!— заворчало и волком взвыло в шлемофоне. И самолет вдруг весь затрясся, словно в лихорадке. Вибрация неимоверная. Мотор тоже зачихал, зафыркал. Черный дым окутал мою кабину. «Горим»,—мелькнуло у меня в сознании. Я поворачиваю рукоятку, отбрасываю фонарь и вылезаю из кабины. Меня подхватывает сильной струей воздуха, и я лечу в пространстве. Ранцем задеваю за что-то и кувыркаюсь, кувыркаюсь беспрестанно. Рука моя лихорадочно ищет кольцо парашюта. Я в паническом ужасе, потому что потерял кольцо и не найду его никак. Но вот парашют раскрылся.
— Уфф! — выдыхаю я радостно, поняв, что купол парашюта надо мной. И тут вновь меня охватывает страшное отчаяние. «А как же Хатынцев! Выбросился он или не успел? Неужели не успел?!» Я ищу в небе купол его парашюта, но ничего не вижу. Везде синева, а внизу зеленые поля...
Приземляюсь в арык на окраине хлопкового поля. И когда шлепаюсь в воду, чувствую, что на левой ноге у меня нет сапога. Куда же он делся?
Ко мне бегут, поднимая пыль на дороге, колхозники. Детвора приближается раньше других. Затем — трое или четверо мужчин. Все в халатах и тюбетейках.
— Ого-го! — говорит один обрадовано.— Молодец! Хорошо летел!
— Самолет где? — спрашиваю я не своим голосом.— Летчик где? Летчик спасся?
— Какой самолет? Какой летчик? — понять не может таджик.— Самолет на аэродром улетел. Летчик в самолете.
— Значит, самолет не упал?!
— Нет... Зачем самолет упадет? Самолет несколько раз перевернулся, потом на аэродром — кетты!
— А где же сапог мой? Вот с этой ноги? — показываю босую ногу.
— Не знаем, где сапог,— отвечает таджик.— Вот на, выпей,— черствые мозолистые руки подают большую пиалу. Пью. Оказывается, это кислое молоко. Пью, а они принимаются расспрашивать, зачем я прыгнул. Попробуй им объяснить, зачем я прыгнул, когда и сам не знаю — зачем.
Сижу и думаю: сейчас приедут. Конечно. Вот они. Несутся сразу четыре автомашины. Самая первая — «скорая помощь». Из нее выскакивает наш полковой врач и Нина. Боже мой! Я сгораю со стыда. На лице Нины жалостливая улыбка. Из второй машины выскакивает заместитель командира полка по летной части. Спрашивает:
— Жив? Ну, слава богу... Что случилось, сержант? Почему выпрыгнули из самолета?
Я не знаю, что отвечать, и мое молчание истолковывается так, будто я от падения не пришел еще в себя или вообще потерял рассудок.
— Слушайте, подполковник,— говорит военврач.— Вопросы сейчас излишни. Пострадавшего немедля надо доставить в госпиталь.
— Ну, что ж, везите. Потом доложите о его состоянии!
Меня берут под руки, сажают в «скорую помощь». Мы «ковыляем» некоторое время по проселку, затем выезжаем на Хурангизский тракт и прибавляем скорость.
— Что с летчиком? — спрашиваю у сидящих.— Лейтенант Хатынцев жив?
— Молчите. Вам нельзя говорить,— строго произносит врач.
— Да вы что! — возмущаюсь я.— Я совершенно здоров. Скажите же, наконец, жив Хатынцев?!
— Жив, жив,— откликается Нина.— Что с ним сделается? Слетал, сделал «штопор», вернулся и сел. Ты-то зачем выпрыгнул? Переполошил весь полк. Глядим: садится самолет, а фонарь на кабине стрелка открытый. Спрашиваем у Хатынцева, куда стрелок твой делся, а он знать не знает. Опешил от удивления, чуть дар речи не потерял. Подумали, что ты разбился. Повезло тебе, Марат. Слава богу. Я уж думала, опять...
Я ничего не ответил. И за всю дорогу до самого госпиталя, пока меня не сдали с рук на руки врачу в приемном покое, не сказал ни слова. Лишь когда стала Нина со мной прощаться и утешать принялась, чтобы не нервничал и не переживал, мол, всякое в жизни бывает, я попросил ее:
— Скажи Чары, чтобы привез книгу. В тумбочке там. И тетради отцовские... Он знает. Да! Сапоги еще. Хромовые... Эти я...
Я чуть было не сказал, что потерял один сапог в воздухе, при прыжке. Но вовремя спохватился. На смех поднимут...
15.
Лежу в палате один. Никто пока не тревожит. Врач только. Ощупал поясницу, спросил «больно?». Я ответил, что немножко побаливает. Он удовлетворенно кивнул и сказал, что завтра сделает рентген.
Мучает совесть. Выпрыгнул из самолета, словно пойманный кузнечик из ладошки. «Караул, горим! Спасайся, кто может!» Паникер! Стукнулся ранцем о стабилизатор, парашют сам по себе раскрылся, потому что распоролся ранец! Повезло невероятно. Чуточку ниже, — и разрубило бы тебя, сержант Природин, пополам стабилизатором! Но откуда взялся дым?! Ведь это он меня сбил с панталыку. И тряска...
Вечером, когда уже стемнело, слышу — кто-то спрашивает меня в коридоре. Прикрыл глаза, притворился спящим. Вдруг Тоня?
— Будите, будите, чего там! — слышу знакомый голос Хатынцева.— Пока выпишут, успеет выдрыхнуться!
Сажусь в постели, разглядываю вошедших. С Хатынцевым майор Дзюба. В парадной форме, при звезде Героя. Бородка рыженькая и нос крючком, как у пирата.
— Здравия желаю,— приветствую обоих сразу.
— Здорово, милок! — говорит Дзюба.— Ты куда же драпанул из самолета? Мы его ищем по небу, а он, оказывается, в госпитале!
Оба подают руки. Посмеиваются. Хатынцев запросто говорит:
— В театр приехали, на премьеру. Вот и решили навестить.
— Спасибо, да только... Опростоволосился... Теперь на всю жизнь — пятно.
