— Понять не могу, чего ты перепугался? — говорит Хатынцев. — Все шло, как по-писаному. Никаких отклонений.

— А дым откуда? — спрашиваю.

— Дым? — удивляется Хатынцев.— Что-то не заметил. А-а! — вдруг догадывается он.— Так это же из выхлопных патрубков! Когда сбавляешь газ до минимума — всегда мотор чихает, а из патрубков черный дым валит.

— И вибрация тоже? — спрашиваю.

— И вибрация в пределах нормы,— уточняет Хатынцев.— Чтобы свалить машину на крыло и войти в штопор, убирается газ до предела. Скорость создается минимальная, иначе самолет не свалится. Самолет как бы останавливается в воздухе и начинает трястись. Все правильно.

— Честное слово, товарищ лейтенант, я не знал об этом! — оправдываюсь я.

— Вижу, что не знал,— соглашается Хатынцев.— Моя вина. Надо было проинструктировать.

— Ладно, Сергей,— говорит Дзюба.— Давай пойдем, а то опоздаем. Есть хорошая поговорка: «Хорошо, когда все хорошо кончается». И на этот раз она кстати. Выздоравливай, сержант! Вижу, не очень-то ушибся, раз сидишь?

— Чуть-чуть побаливает.

— Ну, ладно, выздоравливай! Спокойной ночи! Утром сделали рентген. Врач сказал, что отделался легким ушибом. С месячишко, мол, полежите, и все, как рукой, снимет.

— С месячишко?!

— А вы как думали! Это, брат ты мой, не санчасть. Это — госпиталь.

После обеда лег вздремнуть. Вдруг в коридоре оживление, и влетают в палату Тоня, Оля и с ними Чары. Не ожидал, что сегодня нагрянут. Тоня опережает всех, опускается на колени и принимается целовать меня. Целует и приговаривает так нежно, как только умеет одна она:

— Маратка, миленький мой. Бедненький... Покажи, где болит. Тебе помочь чем-нибудь? Говори, что тебе надо?

— Ничего не надо, Тонечка, мне хорошо...

— Так уж и хорошо. И ничего не надо?

— Только тебя, — шепчу я ей. — Я соскучился страшно.

— А у меня экзамены. Головы поднять некогда. Все время сижу за учебниками.

— Разрешите хоть поздороваться,— говорит Чары и ставит чемоданчик у кровати.

Тоня садится на край кровати. Оля и Чары пожимают мне руку.

— Ну и врезался ты,— говорит Чары.— На стабилизаторе вот такая вмятина. Ранец в клочки разнесло Теперь весь полк опять спорит. Одни говорят: «Марат перепугался — выпрыгнул». Другие твердят: «Марат решил доказать, что можно с «Ил-10» прыгать!».

— По-моему, нельзя,— твердо отвечаю я.— Только в исключительных случаях. Когда уже терять нечего.

— Вот привез тебе сапоги и все остальное,

Тоня с Олей сразу, как только Чары отошел, начинают забрасывать меня самыми наивнейшими вопросами. Ни одна, ни другая не знают сути дела. Знают, что задел ранцем за хвостовое оперение,—и все. И очень хорошо, что не в курсе. Еще неизвестно, как квалифицировала бы мой прыжок Тоня. Может быть, назвала бы трусом — и баста. Так это и выглядит со стороны, если не вникнуть в суть обстоятельств. Вот и в полку уже спор: струсил или, наоборот, проявил сознательную храбрость с риском для жизни? А я сказал бы: ни то и ни другое. Просто я решил: «Довольно жертв!» и выскочил из самолета.

Девчата принесли мне виноград и яблоки. Оля тотчас берет графин, идет с фруктами к окну и моет их, высунувшись во двор. Там сидят на скамейке больные. Они сразу же — с шуточками к ней. Солдаты, что с них возьмешь? Оля откликается на их шутки, и Чары вдруг вежливо, но настойчиво одергивает ее:

— Оля, прошу тебя, веди себя солиднее.

«Ого! — думаю я.— Видно, Чары не зря каждую неделю получает от Оли по письмецу.»

Чары укладывает в тумбочку привезенные мне вещи, книги и отцовский дневник. Тоня сидит рядом. Ей очень хочется поговорить со мной наедине. Наконец Чары и Оля оставляют нас одних. Тоня радуется, что у меня ничего не болит. А она так боялась, что я сломал позвоночник или ногу. Она обещает навещать меня почаще. Вот только экзамены. Если б не экзамены, вообще бы не покидала меня. Я очень рад.

— Марат,— говорит она перед самым уходом.— Интересно, как бы ты отнесся, если б я сказала тебе, что переведусь в другой институт?

— В какой, другой? В другой город что ли?

— Ну, хотя бы и так...

— Тоня, да ты что?! — У меня перехватывает дух.— Ты шутишь? Ты испытываешь меня?

— Ну ладно, ладно... Уже начал. Я так и знала. Перестань, Марат. Никуда я не перевожусь...

Она уходит. А я остаюсь в полном недоумении: то ли пошутила, кокетства ради, то ли всерьез что-то задумала. Долго думаю о сказанном ею и не могу успокоиться. Лишь к вечеру берусь за стихотворение, но чувствую: настроение у меня отнюдь не лирическое, и открываю отцовскую тетрадь. Принимаюсь за чтение.

«Весну и лето двадцатого мы провели в Восточной Бухаре. Отряд наш под командой Федора Улыбина из Полторацка перебросили в Чарджуй, а здесь поступило распоряжение самого Фрунзе спуститься вниз по течению Амударьи и навести порядки в Керки и далее. Ну, разумеется, не только мы одни посланы были в том направлении. Отправилось в сторону Керки несколько пароходов. Наш отряд разместился на утлом суденышке под названием «Турткуль». С виду пароходишко неказист: мал и обшарпан весь, но все при нем,— и капитан есть, и боцман, и матросы. Даже четыре спасательные шлюпки на борту. Подались против течения. Ползем что называется черепашьим шагом. Проплыли верст сто — вот и первая стычка. Выскочила эмирская конница на берег и принялась палить почем зря. Вреда не принесла никакого, но переполоху наделала. Пришлось капитану держаться противоположного берега, куда и пули-то не долетали. А сами мы даже отстреливаться не стали. Что без толку палить? Федор так и сказал:

— Пущай эмир потешится, отведет душу. Пущай похорохорится!

Вскоре прибыли в Керки. Тут, так сказать, иду г бои местного значения. Эмирские сарбазы в крепости заперлись. Красноармейцы выкуривают их не спеша. Оцепили крепость и ждут, когда у эмирских солдат провиант кончится. Федор прямо с пристани пошел к командиру здешнего отряда, доложился: так мол и так, что прикажете делать?

А тот говорит:

- А делать, дорогой Улыбин, здесь вам нечего. Тут мы и без вас управимся. Вам следует плыть в Чаршангу и дальше, в Термез. Там, по слухам, свирепствуют банды.

— Ну что ж, плыть — так плыть. Поплыли дальше.

На чаршангинском берегу столкнулись опять с конницей. На этот раз нажали на пулеметные гашетки. Перестреляли половину вражеской конницы. В кишлак какой-то ворвались. Федор отдал приказ: мужчин всех брать в плен, а женщин не трогать. Заскакиваем в одну кибитку, в другую — кругом одни женщины. Сидят в углу, закрывшись черной сеткой, так называемой паранджой, и стонут, вроде бы пощады просят. Не трогаем их, спешим в другой двор, в другие кибитки. И тут женщины да дети. Вот те и на. И только это мы на пристань подались, чтобы плыть дальше, тут опять стрельба. Откуда-то мужчины появились. Тут Федор догадался, в чем дело.

— Ну,— говорит,— стаскивайте с них черные сетки и смотрите, мужик или баба. Если с бородой и с оружием — решайте на месте.

Вот тогда-то и началась потасовка. И их мы побили немало, и наших человек пятнадцать полегло. Схоронили прямо на берегу.

Термез заняли наши. Тут мы отряд свой пополнили ребятами из интернационального батальона. Человек десять венгерцев, столько же чехословаков. По-русски бают. Понятливый народ. Да и вояки лихие. Все — за мировую революцию.

Спустились ниже Термеза. Тут нам жарко пришлось. И от солнца некуда деться, и стычки на каждой версте. Действуют, главное, сообразительно, канальи! Небольшими группами. Налетят внезапно и — назад.

А за Термезом, теперь уж точное место и не назову, вот что произошло. Плывем, видим — верстах в пяти от берега крепостица маячит. Беру я бинокль, начинаю рассматривать, нет ли там неприятеля? Гляжу, а это не крепость, а большой мазар. Вроде бы могила святого какого-то. Возле нее лошади. Товарищи мои тоже пригляделись, и пошли догадки, будто .бы у того мазара затаился вражеский отряд. Федор Улыбин такого же мнения.

— Они, шельмы, в тени прячутся, пока солнце печет. А как ночь настанет, так и нападут на наш корабль. Вдарим-ка, братцы, не станем ждать, пока враг революции сам нападет!