Кончалась поэма-листовка грозным предсказанием, что барона ждет такая же участь, как Колчака и Деникина. Завершала все подпись: «Дядя Федя».

Неделю спустя эту листовку уже читали в Крыму.

Что можно узнать из письменного отчета. — Остановить врага! — Орлик уходит на передовую. — Разговор с Эйдеманом. — Треугольный пакет для истории. — Лохматый политотделец и любопытное открытие Кати.

В наших руках находится документ, целиком подтверждающий все то, что рассказано в первой части романа о поездке Кати и Орлика в сторону Москвы и Питера. Это письменный отчет Кати в политотдел штаба армии; написан был отчет уже после возвращения наших героев из Москвы.

Все подтверждается: и нападение на эшелон, и история с гномиками, и встреча с матросом Прохоровым, и трогательная резолюция команды бронепоезда «Красный Интернационал». Казалось, не до отчетов было в те дни. Врангелевцы лезли и лезли стеной. Нет, заставили Катю написать, да еще, к великому ее смущению, послали отчет в Москву.

«Ввиду полученного нами распоряжения вернуться обратно, — написано в отчете Кати, — мы и вернулись, доставив двадцать штук гномиков на станцию Синельниково, где и хотели сдать их в хозчасть второго эшелона штаба армии на хранение, но гномики не были приняты как якобы невоенное имущество. Ввиду этого просим Вашего соответствующего распоряжения».

История с гномиками, как видите, нашла свое продолжение, и, хотя при создавшейся на фронте обстановке всем теперь было не до бородатых старичков из чугуна, ходатайство Кати, писавшей свой отчет и от имени Орлика, уже находившегося на передовой, было удовлетворено. На отчете появилась резолюция самого командарма: «Хранить наравне с другим штабным имуществом впредь до возвращения Таврии в наши руки».

Шуток по этому поводу было в штабе армии много, несмотря на всю серьезность обстановки. Гномиков упрятали в один из каменных пакгаузов тут же, на станции Синельниково. Можете себе представить, конечно, как нелегко было Кате и Орлику доставить их сюда по трудным дорогам того времени. Пока наши герои ехали обратно, штаб армии успел пять раз сменить свое месторасположение.

Сменилось за это время и командование армии. Вернее, пока только стало известно о назначении нового командарма. Им оказался двадцатичетырехлетний Иероним Уборевич, литовец, прославившийся своим полководческим талантом еще при разгроме Деникина под Орлом и Кромами, а в последнее время — умелым командованием XIV армией на польском фронте. Его приезд ожидался со дня на день.

Штаб армии помещался сейчас в полуразбитых кирпичных домиках на заглохшей железнодорожной станции недалеко от фронта. Поезда не ходили, путь был отрезан.

В одном из этих домишек устроился узел связи штаба, и там можно было увидеть Катю, опять вернувшуюся к своему телеграфному аппарату. А вот Орлик к своей прежней должности в охране штаба не вернулся. Его отправили на фронт, в кавалерийскую часть, которая вела упорные бои с врангелевской конницей. Увы, пока что белые продолжали распространяться по Таврии, и, чтобы остановить их, пополнить потери в войсках, на передовую бросали из тыловых частей всех, кого только можно было.

Теперь у Кати не с кем было делиться всем тем, чем могут делиться подружки. Оставалось одно — дневник. Заветная тетрадочка в уже потертом мягком переплете. Какой близкой, родной стала она! Без нее, казалось, и не обойтись.

Немало новых записей появилось в дневнике за последние дни, и записи эти полны тоски и тревоги.

«Война есть война, хорошо понимаю, не первый день я на фронте и многое видела. Но как обидно, что все так обернулось! Не выходят из головы питерские ребятишки. Жаль их прямо до боли! Ведь все откладывается опять надолго, а они без хлеба».

Еще запись:

«Остановить, остановить врага!»

Ниже:

«Из штаба ушли на передовую все, кто мог и кого отпустили. Мой Орлик сразу умчал… Мы не успели даже как следует проститься. Убыл на фронт и мой Б… Не думала, что так сильно буду ощущать его отсутствие. Милый, милый Б…! Здесь, в дневнике, я еще ничего о нем не писала, но один раз уже приводила изречение, которое как-то услышала от него: «Стараясь о счастье других, мы находим свое собственное». Это, по его словам, древний Платон говорил. А сегодня я слышала, наш Эйдеман (Ему дают новый трудный участок!) произнес такие слова: «И то, что мы называем счастьем, и то, что мы называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и другое как на испытание». Будто бы сам Лев Толстой так сказал. Не берусь судить, но решила записать. Буду теперь все записывать для истории, по завету Орлика».

Эта запись полна значения, как, впрочем, и все прочие. Зря Катя не бралась бы за карандаш.

Два момента хотелось бы отметить в этой записи. Оба достаточно серьезны, но один из них ясен, а другой — не совсем.

Сперва насчет Эйдемана и приведенных им слов из Толстого.

Было так. Дня два или три спустя после того, как Катя снова втянулась в свою телеграфную службу, часов около пяти утра, когда героиня наша уже заканчивала дежурство, ее вдруг потребовал к себе Эйдеман.

Катя явилась в его кабинет (а вернее было бы сказать — в хату, служившую и рабочим местом и жильем), произнесла положенную фразу — мол, вот, товарищ командарм, по вашему приказанию явилась. Еще даже не дослушав ее, Эйдеман махнул рукой:

— Ладно, ладно, голубушка. Садитесь, у меня дело к вам.

Катя, конечно, не стала присаживаться — командарм устал, это видно по его бледному лицу, не спал всю ночь, вчера ездил в передовые части, и вряд ли задержит у себя Катю больше двух-трех минут.

Только что он отпустил штабных, с которыми разбирался в обстановке на фронте, и Катя знала об этом.

Показалось ли ей или в самом деле так было, но он вдруг странно улыбнулся и, похоже, вне всякой связи с приходом Кати и с тем, чем он занимался до ее появления, произнес задумчиво ту самую фразу из Толстого, которую мы уже читали в дневнике.

— А правильно это? — спросил Эйдеман (еще не сдав дела, он, разумеется, оставался полновластным командармом). — Как считаете вы, Катя?

— Не знаю, — отозвалась она тихо.

Оп прошелся по хате, сапоги его уже не скрипели, вдруг пропал скрип. Иной подумает, так ли уж это важно, скрипели сапоги командарма или не скрипели. Ведь куда важнее, что он переживал, чем эта подробность. Но как быть автору, если на нее указывают все свидетели событий тех дней: как начнут вспоминать, ну и заулыбаются — это о скрипе им припомнилось. Казалось бы, события тогда были полны драматизма, даже трагичны, а вот подите же, примешивалось и что-то смешное, и оно не забывалось.

Сделаем тут маленькое отступление: беседовал я как-то уже много лет спустя с одним бывшим штабником 13-й армии и спросил:

— А не думаете ли вы, что эта подробность, то есть не она сама, а именно то, что вы на нее обращали внимание, несмотря на всю трудность положения, говорит явно в вашу пользу? Вы не теряли присутствия духа.

— Определенно, — ответил бывший штабист. — Черт возьми, не могли же мы считать, что проиграли сражение!

Я кивнул:

— Вот именно!

— И знаете, — продолжал мой собеседник, ко времени нашей встречи уже совсем седой, — прекрасно держался Эйдеман. Армия отступила, на его место назначен другой командарм, а он мужественно воспринял все. Правда, скоро выяснилось, что дело обстоит иначе. Его ничем не умалили. Наоборот, дали такой боевой участок, на котором он взял блестящий реванш и с лихвой отплатил Врангелю за отступление в Таврии.

Обрываю здесь этот рассказ, в скором времени мы убедимся, что так и было. А пока вернемся к беседе Эйдемана с Катей.

В словах Толстого он, наверное, видел какое-то оправдание себе и говорил:

— Испытания закаляют, это проверено жизнью. Вы Толстого любите?

— Люблю… Очень.

— Всего прочли?

— Почти…