Шапку для Стуцки удалось раздобыть в пути, ординарцы постарались и достали начдиву хорошую белую папаху. Жарковато в ней, день июльский, знойный, но зато в расположение дивизии Солодухина Стуцка прибыл в головном уборе, как полагается командиру.

В дивизии Солодухина Эйдеман провел полдня и все не отпускал от себя Стуцку.

— Ты смотри, смотри, как у них тут политработа поставлена. Эта Янышева прямо чудеса делает, стоит у нее и вашим политработникам поперенять кое-что. Умеют тут дух поднимать. А перед обедом у них как раз митинг, вот послушаешь.

— Ты выступать будешь?

— Нет. У них свои ораторы.

Штаб Солодухина стоял в небольшом прибрежном селении. В полдень на церковной площади выстроился полк. Начала митинг Янышева; говорила страстно, горячо, но недолго. Кончив, поправила сбившийся с головы платочек и уступила место Солодухину. Тот так начал речь перед бойцами:

— Успех дает атака, товарищи. Вы скажете, кто же этого не знает? Да, конечно, — далеко разносился зычный голос Солодухина, — на войне это главенствует в намерениях обеих сторон. Но Врангель — захватчик, он атакует, чтобы дать дорогу даже не столько себе, сколько тем, кто стоит за его спиной — заправилам Антанты, господам империалистам, акулам мирового капитала!

И дальше Солодухин начинал доказывать бойцам, что сама история обрекает таких, как Врангель, на гибель. Успех дается лишь той силе, которая несет пролетариату и всему трудовому народу освобождение и независимость.

— А мы и есть эта сила, — говорил Солодухин. — И потому должны идти вперед без страха, смело и напористо, и до полной победы!..

После митинга пили чай в штабной хате и толковали знаете о чем? О сапогах.

— Настроение в полках хорошее, — говорил Петр Андрианович. — Рвутся в бой. А сапог у многих нет. Сами себе обувку чинят, чтобы не остаться в обозе.

— Да, с сапогами плохо, очень, — кивала Янышева. — Когда я была в Москве, то говорили там об этом. Обещали поагитировать обувщиков и сделать сбор среди населения.

У Стуцки губы растягивались в иронической усмешке:

— Улита, как это по-русски говорится, едет, ну, значит, когда-то будет. А пока где брать сапоги? У меня тоже с этим худо. Нехорошо!

Расспрашивали Янышеву о жизни в Москве — как там, что там? Заходил разговор о Ленине — как он выглядит, крепок ли здоровьем.

Но вот, взглянув на часы, Эйдеман встает, ему пора в Апостолово. Уже перевалило за полдень.

Солодухин провожает гостей за околицу деревеньки и по дороге то и дело просит их остановиться.

— Слышите? — Он показывает на ближайшую хату, откуда доносился стук молотков. — Это у нас чуть не в каждой хате своя сапожная. Готовятся… Сапоги латают.

Эйдеман прислушивался, вздыхал:

— Ну что тут поделаешь, милые? Где взять? На складах у меня ничего нет из обуви.

— Снаряды-то хоть есть? — спрашивал Солодухин. — Этого добра хватит?

— Хватит.

— Ну, значит, будет дело.

— Будет, будет, — кивал Стуцка.

Тридцать было этому человеку в военном, почти столько же, сколько и Солодухину.

Дальше Эйдеман едет уже один, без Стуцки. Он спешит в Апостолово, куда подходят первые эшелоны дивизии Блюхера. Она должна присоединиться к войскам Правобережной группы, и теперь в распоряжении Эйдемана будут четыре стрелковые дивизии.

Блюхер… Еще одно имя возникает в нашей повести, имя одного из лучших военачальников гражданской войны. Да, теперь, я думаю, читателю ясно, что Москва, Кремль действительно отдавали фронту против Врангеля все лучшее. А вот сапог, видите, не было тогда на военных интендантских складах, ну и что было делать? Не было достаточно сапог и в дивизии Блюхера. Зато, если помните, в ее библиотеках была сорок одна тысяча книг!..

Но прежде чем продолжить рассказ о дальнейших событиях, пора нам вернуться к героям нашим — к Орлику и Кате. Как они встретились и что произошло в их жизни нового?

Дружки встречаются вновь. — Что пережил князь Андрей и что пережил Орлик. — Есть ли поэзия на войне. — Разбитое зеркальце. — Гибель политотдельца Бориса и горе Кати.

Штаб Эйдемана, где теперь служила Катя, стоял на железнодорожной станции Апостолово, не так далеко от Берислава. Еще одна станция вошла в жизнь Кати, а было их немало.

Впечатление станция произвела неприглядное. Пути, как обычно, были забиты — старые, негодные паровозы, теплушки, где жил всякий штабной люд, солдаты, железнодорожные служащие, рабочие депо.

Вот здесь, на этой станции, и произошла встреча Орлика и Кати. Встреча, сами понимаете, была неожиданной и очень радостной. Тут, кстати, на помощь нам приходит дневник — тетрадь, из которого мы давненько не приводили новых записей. А накопилось их немало, да каких занятных и содержательных! Что ни говори, а дневник, да еще такой, с каким мы имеем дело, великое подспорье для автора.

Вот запись, из которой мы можем узнать, как встретились Орлик и Катя после долгой разлуки:

«Ура, ура и ура! Мой милый дружок только что прибыл в Апостолово. Но боже, боже, в каком виде! Не узнать беднягу. И хлебнул же он, ох и хлебнул лиха! Глаза завалились, щеки — тоже, носик стал еще тоньше, чем был.

Виделись мы с ним пока только на ходу, при всех расцеловались, не считаясь ни с чем. Да и вообще, пускай о нас думают что хотят. Наш бородатый начштаба Н. сказал, глядя на нас:

— Ребятки же! Что с них возьмешь?

Вчера же я узнала еще одну новость: мой Б. тоже жив и здоров. Хотели его вернуть в политотдел, а он отказался и воюет в одном полку простым красноармейцем. И те его не хотят отпускать.

Милый, милый мой Б. Его все любят…»

Прочитав эту запись, вы вправе сказать: «Позвольте, а как же все-таки удалось Орлику перебраться через Днепр к своим? Оставили мы его где-то еще на каховском берегу в камышах. Тут что-то явно недоговорено, пропущено».

По некоторым причинам пришлось на это пойти. Но все вскоре выяснится, уверяю вас.

Следующая запись Кати в дневнике касается ее разговора с Орликом, когда после дежурства она и он уединились в тихом углу станции. Там они разожгли костер и стали варить в котелке завтрак из «анютиных глазок» — так называлась среди солдат перловая крупа, из которой чаще всего варились для них супы и каши.

«С утра было жарко, душно, а мы с Орликом, обливаясь потом и ничего не замечая вокруг, все сидели на солнышке и разговаривали. Каши наелись от пуза и даже не пошли обедать. Орлик все рассказывал и рассказывал, а я наматывала на ус. Наматывала с особенным еще старанием потому, что Орлик сразу же заявил, что его рассказ для записи в дневник не годится. Я, конечно, пыталась его переубедить.

— Нет, нет, — твердил он. — Поражения не описывают, а наш корпус разбили. Чего тут расписывать!

— А с тобой что было — почему не записать?

— Не стоит…

Я дала Орлику прочесть последние записи. Он в целом одобрил, только сказал, что «донесение» Прохорова не следовало заносить в дневник.

— И вообще, этот Прохоров…

— Что?

— Да ну его! — отозвался Орлик. — Не до него…»

К чести Кати надо сказать: она проницательно уловила странные нотки у Орлика, он словно был встревожен и что-то утаивал.

«Какая-то у него неприятность, — думала Катя. — Ну ладно, — решила она. — На Орлика не следует слишком наседать, выпытывать — не таков он, не старайся лучше. А придет время — сам все начистоту откроет».

Кое-что из рассказа Орлика о том, что он пережил, Катя все же записала:

«Да! Вот что любопытно. Запишу.

Поглядывая на Орлика и стараясь представить себе, что же он переживал в те минуты, когда после разрыва снаряда упал с коня и без сознания лежал на поле боя, я в ходе разговора спросила:

— А помнишь, Саша, о чем думал Андрей Болконский, когда лежал раненный на поле под Аустерлицем?

— Это который Андрей?

— Из романа «Война и мир» Толстого. Ты не читал, наверно? Ой, прости…