Врангель, по этим сведениям, собирается нацелить свой новый удар на Кубань, надеясь захватить и ее, и Дон, чтобы в этих краях найти подкрепление для своей армии и снова поднять казачество против Москвы.

Слова офицера подтвердились…

События одной ночи. — Продолжение беседы с Ушатским. — Башенные стрелы в степи. — Тачанка из песни. — Как завоевывали плацдарм. — О кружке воды. — В чем был смысл захвата плацдарма. — «Ты лети, моя тачанка…»

Был ясный и свежий солнечный день.

Часов в десять утра ко мне в гостиницу явился Ушатский, и мы выехали, как договорились, накануне, на Каховский плацдарм. По дороге старый ветеран рассказывал, как это все произошло в двадцатом, то есть, как был захвачен плацдарм и чем он стал знаменит.

Все произошло так. В ночь на 7 августа (ночь была тихая, лунная) Правобережная группа советских войск (три дивизии, не считая 51-й, еще только подходившей к линии фронта), сосредоточив основные силы в районе Берислава (это там, где побывал Орлик), начала с боем переправляться через Днепр (он весь искрился под луной и сиял). Переправлялись войска на лодках, плотах, понтонах, пароходах и катерах (все было заранее приготовлено и припрятано в укромных уголках берега). С высот Берислава более двадцати орудий вели огонь (как они бухали страшно!), прикрывая переправу красных войск.

При описании исторического факта нужна точность, и мы ее тут ощущаем. Ясно: когда, где и как.

Форсирование Днепра, рассказывал дальше Ушатский, велось на широком фронте одновременно всеми тремя дивизиями и частями Херсонской группы (была и такая, действовала она в устье Днепра, обороняя Херсон). Главный удар наносился в сторону Каховки.

Я всю дорогу донимал Ушатского вопросами, и он терпеливо все объяснял. Мы уже выезжали из окраинных переулков Каховки на загородное шоссе, когда я спросил:

— А вы где в то время находились?

— То есть когда? — не понял он.

— А при штурме. Когда все началось.

Перед нами открылась степь, и Ушатский показал на залитую солнцем зеленую даль:

— Вот здесь.

Я ощутил волнение. Ведь как это здорово, право же! Вот прошло много лет, и спутник мой едет по месту, которое сам помогал отвоевывать у врага. Жаркое солнце изливалось янтарным светом на степь, и по всему горизонту я видел башенные краны новостроек, какие-то, казалось, сказочные стрелы, воткнутые там, вдали, в землю, чьей-то богатырской силой. Я понял: зеленое поле, по которому мы едем, и эти краны и стрелы, и встающие в стороне от дороги здания, — все это и есть знаменитый Каховский плацдарм; только в 1920 году здесь воевали, а теперь вон сколько строят!

Старый ветеран тем временем рассказывал и рассказывал:

— Наша Латышская дивизия как раз и была нацелена прямо на Каховку. Мы переправлялись через Днепр в первом броске. Вместе с нами действовала пятьдесят вторая стрелковая, а ниже по Днепру — солодухинская дивизия. Великолепно поработали и моряки Усть-Днепровской флотилии, они оказали войскам Эйдемана большую помощь в переправе войск на тот берег. В общем, главное командование, как видите, сделало все, чтобы наша Правобережная группа смогла выполнить свою боевую задачу.

Я постарался оторвать глаза от сказочных стрел на горизонте и спросил:

— И как же это происходило? Пожалуйста, расскажите. Общие данные я знаю, хотелось бы услышать подробности.

— А-а! Подробности… Это можно. Но вот что мне хотелось бы… Смысл-то самой операции вам понятен?

— Смысл? Как же… — Я ткнул пальцем в сторону тех далеких стрел: — От Каховки до Перекопа ближе всего. Это и простым глазом видно. До Крыма рукой подать.

— Ну, и что из этого следует?

— Захват Каховки, я думаю, давал возможность нашим войскам шагнуть и дальше.

— Каким образом?

— Ну, очевидно, дальше все зависело бы от успешного взаимодействия группы Эйдемана с остальными частями тринадцатой армии Уборевича.

— Правильно. Но в чем был гвоздь? Каховка сорвала все планы Врангеля, а вернее сказать, сорвал ему всё Каховский тет-де-пон. Иначе говоря — плацдарм, который мы тогда захватили и держали до самого конца. Тет-де-пон — это на языке старых военных укрепленный район, по-нашему — плацдарм.

Ушатский сделал передышку, чтобы я все усвоил, затем продолжал:

— У Врангеля были свои планы. То он хотел прорваться из Таврии на запад Украины, то на Донбасс, то на Кубань и Дон, а там — и далее. А Каховка, то есть наш тет-де-пон, не давала ему ходу. Но Врангель поздно понял значение Каховки…

У меня возникли еще вопросы к Ушатскому, но машина наша уже приближалась к цели. Мы подъезжали к памятнику героям штурма Каховки, тем безвестным бойцам, командирам и комиссарам, о подвиге которых поется в знаменитой «Тачанке». Все та же степь была передо мной, только не изрытая траншеями и воронками от снарядных разрывов, а ровная-ровная и ярко-зеленая, словно хорошо ухоженное футбольное поле. В самом центре этого заглаженного временем и бульдозерами пространства (за ним вдали маячили все те же стрелы) на большом искусственном кургане высоко вознеслась отлитая из бронзы тачанка и мчащаяся во весь опор четверка горячих коней. На подножке — командир со знаменем, сзади — пулеметчик у «максима», а на облучке молодой боец в шлеме держит обеими руками вожжи. И кажется, благодаря удали и лихости этих людей знаменитая тачанка примчала из тех лет в наше время и мчит дальше.

Я успел спросить, когда мы выходили из машины:

— Это и есть бывший плацдарм?

— Да, да, — ответил Ушатский.

— Вот эта степь?

— Ну, не вся степь. Она до Перекопа все такая же. Плацдарм наш занимал небольшое пространство сразу за Каховкой. Вот мы на нем и стоим.

Пока мы шли к тачанке, я высказал Ушатскому такой взгляд: ведь Врангель был в военном отношении человек опытный, и странно, что он не принял все меры, чтобы этот небольшой клочок земли отвоевать и ликвидировать таким образом опасную занозу на своем теле.

— Потом объясню, — торопливо произнес Ушатский.

Мы подошли к величественному памятнику, одному из лучших памятников гражданской войне, какие я когда-либо видел, и постояли в молчании, сняв шляпы.

Палило солнце, и нас обнимала тишина прошлого.

Прошлое, отгремев, застывает в вековой тишине. Но это кажущаяся тишина. Минувшее не молчит, нет. Оно иногда кричит, стонет, радуется и может с ума свести того, кто не в ладах с ним.

Ушатский стоял и слушал прошлое.

Я старался следовать его примеру. Мне казалось, это Орлик правит конями, и я слышал, как он, откинув локти и подергивая вожжами, кричит навстречу ветру:

«Вперед, вперед, родимые! Впе-ред!..»

Порыв! Вот что одержало верх тогда. Небывалый порыв десятков тысяч таких, как Орлик, Катя, Ушатский, Уборевич, Егоров, Эйдеман, Блюхер; таких, как зарубленная белыми санитарка Аня…

До меня вдруг донесся многоголосый победный крик:

«Дае-о-ошь!»

И тут же над зеленым полем бывшего плацдарма зазвучали шедшие словно из-под земли звуки светловской песни:

…Свист пуль нарастал, насквозь пронизывал лунную синь августовской ночи. «Вперед, вперед!» — гремело над всполошенным Днепром.

— Место для переправы нашего полка, — слышал я голос одного из участников штурма, — было выбрано у рыбацких домиков, в двух верстах от Берислава. Это место считалось непроходимым, и белые меньше внимания обращали на его защиту.

В долгих походах и жестоких боях многие стрелки потеряли последнюю обувь, были совершенно разуты, а трава выгоревших таврических степей резала ноги. Поэтому босые стрелки накануне боя под Каховкой сами шили себе обувь из кожи убитых лошадей, — получалось нечто вроде крымских постол. Некоторые сплели себе лапти. В полковом обозе обуви совершенно не было, стрелки это знали и, желая участвовать в бою, готовили обувь кто как умел.